— Ли бегает быстро, от меня не уйдешь, — посмеивается китаец. — Все равно моя будешь.
И тогда Сайла подняла ружье.
— Иди прочь! — крикнула она. — Шаг сделаешь — стрелять буду.
На мгновение китаец остановился, но снова шагнул к Сайле. И тут раздался выстрел.
Сайла выронила ружье и попятилась от убитого, не в силах оторвать от него глаз.
Из стойбища на гром выстрела бежали люди. Показалось искаженное гневом и испугом лицо Вана. Он кричал что-то и указывал на Сайлу. «Убьют», — промелькнуло у нее в голове. И первая мысль о детях. Это, наверно, и привело ее в чувство. Сайла бросилась бежать вдоль берега, ничего не видя под ногами.
Солнце клонилось к закату, когда Матвей Алексеевич с Иннокентием приближались к тому месту, куда выходили пастись сохатые.
День был теплый, почти жаркий, хотя осень уже выжелтила листья берез и осин. В воздухе серебрились паутинки, роились несметные тучи мошки и комаров.
Большой залив, образовавшийся на крутом повороте шумливой реки, был спокоен. Деревья, как в зеркале, отражались в его зеленой воде.
На берегу следы сохатого. Даже неискушенный в охотничьих делах Матвей Алексеевич с первого взгляда определил, кому принадлежат круглые вмятины в сырой земле.
— Чайку бы сейчас, Иннокентий, — сказал он, присаживаясь на землю.
Старик испуганно замахал руками:
— Огонь нельзя жечь, Матвей. Сохатый — хитрый, чует далеко. Воды попей. Тут вода хорошая.
Охотники поели, попили холодной воды. Иннокентий закурил трубку.
— А он когда выходит пастись, сохатый? — спросил Матвей Алексеевич, вытягиваясь во весь свой могучий рост на теплой земле.
— Темно мало-мало станет, придет, однако, — отозвался после некоторого молчания старик. — Другой раз и не придет. Ждать надо.
— Вот здорово! Может и не прийти?
— Может. Мы его звать будем маленько. — С этими словами старик покопался в своем мешке из сохатиной кожи, достал берестяной рупор-рожок, громко и гнусаво прогудел: «о-о-о!» Утробный звук очень походил на зов лосихи.
— Он думай, здесь баба, быстро-быстро бегай,— посмеивался Иннокентий.
Потом нанаец стал рассказывать о повадках лосей. Однажды сохатый, обычно зверь мирный, погнался за Иннокентием. Зимой дело было. Впервые опытному охотнику пришлось удирать от разъяренного сохатого на лыжах по склону пологой сопки.
— Хочет на лыжи наступать. Кусаться не может, ногами топтать хочет. Еле-еле убежал. Мокрый, однако, спина был, так напугался, — щурит в усмешке глаза Иннокентий.
Матвей Алексеевич слушал старика и смотрел на высокое бледно-голубое небо, по которому медленно плыли облачка, позолоченные вечерним солнцем. На душе было покойно и радостно. Он не раздумывал, откуда исходит эта радость. Причина ли в отдыхе после изнурительного дневного перехода, или в тихом шепоте речных струй, или в голубом, немного грустном небе, или в этой тишине, нарушаемой только комариным зудением. Давно Матвей Алексеевич не оставался вот так, один на один, с природой. Вольница, и стойбище, и заботы о медикаментах, кооператив — как что-то далекое-далекое. Он начинал понимать людей, с нетерпением ожидающих охотничьего сезона, преодолевающих всевозможные препоны, чтобы выбраться из дому и побродить с ружьем но тайге. Жить в тайге — значит быть охотником, надо обязательно иметь свое ружье. Это он одолжил у Петра. Пока шли к плесу, Иннокентий все наставлял фельдшера, как вести себя на охоте.
Матвей Алексеевич не заметил, как задремал. Иннокентий осторожно разбудил его.
— Вставай, Матвей. Идем, покажу тебе, где сидеть. Сохатого ждать будем.
Вечерние сумерки опустились на тайгу, замигали звезды. Тонкий пояс прозрачного тумана повис над рекой. Спотыкаясь о кочки, Матвей Алексеевич шел за Иннокентием. Старик усадил его в кусты.
— Стреляй я, ты — смотри. Потом сам будешь сохатого промышлять, — поучал Иннокентий. — Кашлять, чихать не надо. Испугается сохатый.