В этот раз я устроилась на пороге, устав от вечерней пробежки по пустынным улицам.
Выдыхая дым сквозь зубы, я надеялась, что дядя ещё на своей работе, потому что слушать его вечные занудные речи о том, какой я дерьмовый ребёнок, уже не было сил.
Он взял меня только потому, что ему за это выплачивается сумма на моё содержание, которую я ни разу не видела.
Мне были не нужны деньги, которые он так надежно прятал в серванте под чайником. Мне не нужны дорогие вещи или что-то типа этого.
Мне нужен кто-то, кто мог бы услышать мои мысли, когда их не слышу даже я.
Дядя не был тем, кто хотел бы спросить, как проходят мои дела в школе. Он лишь кивал каждый раз, когда я приходила домой, а когда напивался — то начинал рассказывать мне о том, насколько я уродлива и глупа для этой жизни, а я всё это смиренно выслушивала.
Я не хочу всего этого.
Может, я из-за этого не сплю, но я никогда не задумывалась о побеге.
Таким человеком стал Шеффилд. Он, наверное, этого не подозревал, но каждое занятие я выливала в его чашу информации кусочки своей жизни. Я ни с кем не общаюсь кроме него, и это дает свой осадок.
Мои одноклассники имели пару. Имеют.
Здесь, на исколотом пороге дядиного дома, я докуриваю последнюю сигарету в пачке и вспоминаю, как Честер и Моника целовались на уроке геометрии в прошлый четверг. Я никогда не понимала современных отношений, потому что они потеряли всякий моральный смысл. Сейчас редко можно надеяться в семнадцать лет на разговоры по душам, да ещё и без намёков на секс. Нет никакой помощи. Это все кануло в лету, исчезло.
Это отвратительно. И это лишь мои мысли.
Закашлявшись, я вдруг поняла, что ноябрь подходит к концу, а я всё ещё хожу по улицам в толстовке, растянутой временем. Куртка была тонкой.
Я была той самой, кто доказала всем, что физическое превосходство — это всего лишь атрибут, не имеющий никакого смысла. Я не была какой-то спортсменкой и не имела точеной фигуры, да и не стремилась.
Я занималась бегом ровно до тех пор, пока не появились проблемы.
Пока родители не умерли, пока я имела возможность здраво мыслить. Сейчас я курю, пью и страдаю недосказанностью. Я про себя обсуждаю одноклассников и теряю доверие ко всему живому.
Необоснованные страхи, — говорит Шеффилд, — Они тебя ломают и не дают жить, как все остальные.
А я не хочу жить, как остальные.
Не хочу погрязнуть в современных штуках, ради которых девушки готовы в лепёшку расшибаться, не хочу ощущать массу предательств, не хочу стать той самой девчонкой, скинувшейся с десятиэтажки на окраине штата. Я хочу жить так, чтобы никто не косился на меня и не пытался постоянно отсесть в школьном автобусе.
Алкоголь для меня — лишь способ провести время во сне. Я пью редко, заставляя себя дольше спать, пока все остальные проводят ночи напролет, гуляя по улицам города. Каждому своё, и я чувствую себя дурой, осуждая других людей, но по-другому не могу.
Когда мать с отцом умерли — я осознала, что больше никому не нужна. У меня были отличные родители, отзывчивые и добрые. Они вложили в меня то, что сейчас таится где-то на глубине, на дне моего сознания.
Сегодня дядя не вернулся домой.
А ночью мне позвонили.
Дядя Йен, будучи невыносимым алкоголиком, умер за рулём.
Когда шериф полиции, слегка полная темнокожая девушка, объясняла мне подробности ДТП, я лишь кивала, показывая своё безразличие. Я никогда его не любила. А он не любил меня. Он лишь пропивал деньги, которые были предназначены для меня, а по выходным исчезал в стриптиз-клубах, оставляя мне несколько центов на дешевые консервы и всякие полуфабрикаты.
Иногда я ела в школьной столовой, когда людей в ней было меньше, чем обычно. Дядя Йен никогда не спрашивал, что происходит у меня в голове. А сейчас он лежит на носилках скорой помощи, укрытый белым полотном в окружении полицейских машин и толпы зевак. Я, казалось, была одной из них. Одной из тех, кто безразличен, но полицейские верили, что я чувствую жалость и горечь потери.
Я стояла посередине дороги, окруженная толпой свидетелей и полицейских, которые создавали невыносимый шум и напоминали пчелиный рой, когда в кармане куртки зазвонил телефон и я взяла трубку.
— Мне очень жаль, — сказал мне Шеффилд.
— Не стоит, — ответила ему я, сбросив вызов.
Сейчас я хотела просто куда-нибудь сесть.
Теперь мне предстоит жить в доме, который после дяди превратился в кучу рухляди с отваливающимися дверями и ржавыми петлями. К тому же, неизвестно под чьей опекой. Это вполне может растянуться на очень, очень долге время.
Я ушла с места аварии, оставив полицейским номер своего психолога на крайний случай.
Крайним случаем они назвали возможность моего самоубийства или же разбойного нападения на кого-то, ведь наша «семья» числилась на своего рода учете.