— А что с этой болезнью?
— Лихорадка. Прикованный к постели, он потерял всякое представление о времени и пространстве, и ему нечем было занять свои чувства, кроме колыхания занавесок в спальне. Это было долгими белыми летними ночами на его родине, которые и без того были тяжелым испытанием для любого здравомыслящего человека. Однажды, бесконечным теплым вечером, ему почудилось, что занавески раздвинулись на невероятную высоту, и открывшийся за ними вид стал целой вселенной. — В рассказе Рамоса прозвучала нотка благоговения. — И он увидел это, Сайлас: как только раздвинулись занавеси, для него приоткрылась тонкая завеса реальности. За ним возвышался сверкающий часовой механизм такой сложности и совершенства, что наш друг Брукер расплакался бы. Это зрелище длилось недолго, но, судя по тому, как он рассказывал об этом эпизоде, я думаю, что оно бросило тень отчаянной тоски на всю его жизнь.
Я подумал о тех временах, когда лежал в постели из-за болезни в Плимуте, невольно становясь пленником собственного разыгравшегося воображения.
— Конечно, более мудрая часть его существа знала, что это следствие лихорадки?
— Действительно. Но наша более мудрая часть не наша хозяйка.
Если бы это было так, подумал я. — Но вы, конечно, правы. И теперь я понимаю, что он, должно быть, надеялся увидеть в этом Сооружении хоть какую-то грань этого совершенства. Возможно, на секунду ему это и удалось. Но затем я разрушил чары, указав на неправильность того, что мы видели перед собой.
— Вы разрушили чары, но если бы вы этого не сделали, Раймон Дюпен что-нибудь сказал бы, а если бы не Дюпен, то Генри Мергатройд или даже наш капитан.
— Когда тебя режут ножом, я не уверен, что ожидающие своего часа другие удары имеют значение. — Я с сожалением склонил голову. — И все же, если есть хоть одно спасение: его мнение обо мне было достаточно низким с самого начала. Вряд ли оно может опуститься еще ниже.
— Как я уже сказал, вас нельзя винить. Один врач сбежал с его матерью: с тех пор он считает всю вашу профессию ответственной за это и презираемой.
— Независимо от их мнения, большинство людей в конце концов пользуются нашими услугами.
— В самом деле, и он не настолько глуп, чтобы думать, что мы сможем пережить эти моря без помощи врача — а ведь это было еще до этого. — Он постучал костяшками пальцев по тому месту, где я его оперировал. — И я упоминаю о его болезни, в которой он признался мне только в пьяном виде, только для того, чтобы вы лучше поняли человека, за которым мы следим. Он говорит о славе и богатстве, но на самом деле стремится к тому, чтобы хоть на мгновение вернуться в свою постель, где царит лихорадка, где занавеси распахнуты настежь, а небеса расстилаются перед ним, как на пиру.
— У него никогда этого не будет.
— Нет, — согласился Рамос. — Но будьте уверен в одном, Сайлас: ему не откажут в его поисках. И такого человека следует бояться в той же мере, в какой им восхищаются. Этот ублюдок приведет нас к одному из двух: славе или гибели.
Я наполнил его бокал, и свой тоже. — Это странно, Лионель, что ваше несчастье послужило причиной нашей дружбы. Я должен сожалеть о любой травме, которая постигает человека, особенно о такой серьезной, как ваша. Но, боюсь, сожалею не так сильно, как следовало бы.
Рамос прикоснулся к моему бокалу своим. — И я тоже, дорогой Сайлас, не хочу, чтобы это случилось.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
«Деметра» бросила якорь посреди лагуны, примерно в миле к востоку от мыса, и спустила на воду две лодки. С одобрения капитана — и поскольку этим утром никто из матросов не нуждался в моем внимании — я неуклюже спустился по канатам (мое снаряжение было спущено заранее) на борт катера, более крупного из экспедиционных судов. И катер, и меньшая шлюпка были прочными, выкрашенными в белый цвет судами. На катере находилось десять человек, а на шлюпке — шесть, а также достаточно припасов, чтобы оборудовать лагерь на несколько дней. Катер также нес единственную мачту, но сегодня она не использовалась. На каждом судне были гребцы из мичманов: шестеро на более тяжелом катере и двое на шлюпке. Мортлок был единственным, кого я знал по имени, и он уже был на катере, возился с перевязанной ладонью. Рамос тоже поднялся на борт катера, поскольку на нем было больше всего пороховых бочек и запалов, за которые он отвечал. Остальная часть нашей группы, не занятой греблей, состояла из Мергатройда и Дюпена, по крайней мере, вначале. Но затем среди экипажа «Деметры» возник спор об относительном весе различных вещей, и было решено, что геодезические материалы Дюпена следует переложить в другую лодку для сохранения равновесия. Поскольку Дюпен не стал бы путешествовать без них, даже если бы они оставались на виду в течение всего перехода (и вряд ли кто-то был настолько глуп, чтобы трогать их), было решено, что Дюпен перелезет в другую лодку, а миледи Косайл займет его место на катере.