Это было трудно описать, потому что то, что мы могли видеть в его форме, никак не было связано с привычным опытом. На самом деле оно не напоминало ни одну цитадель, даже перевернутую, за исключением, возможно, какого-нибудь безумного Вавилонского столпотворения, созданного в воображении такими, как Босх. Оно не было похоже ни на ракушку, ни на сталактит. Не было оно и похоже на люстру или наполовину вылезшую личинку.
Но оно уже появилось, или было в процессе появления, или каким-то образом наполовину входило в потолок, а наполовину выходило из него, так что в пустоту уходила только его часть. Сколько всего находилось там, наверху, погребенное в скале, мы могли только догадываться, но видимая часть была намного больше «Деметры», простираясь на четверть мили вниз от потолка и примерно на такое же расстояние в поперечнике в самом широком месте. В свете наших прожекторов у него было два типа поверхности, расположенные на разных участках. У одного из них был гладкий серый блеск, напоминающий олово, и слабый рисунок чешуек. Другой вид был похож на ощетинившийся городской пейзаж из близко расположенных башен и шпилей, выступающих наподобие защитных шипов. Эти области чередовались по всему объекту, намекая на какое-то логическое обоснование, какой-то организационный принцип, который пока ускользал от нас.
Его форму невозможно было передать иначе, как в самых общих чертах. Он немного походил на пропеллер с толстыми лопастями, немного на свернувшегося кольцами питона, немного на конфету, которую крутили и перекручивали до тех пор, пока не утратилось всякое представление о ее первоначальной форме. Его выступы, лепестки и вогнутости были либо гладкими, либо с шипами, но никогда не представляли собой смесь того и другого.
Мы начали медленно облетать объект. Мисс Косайл подвергла себя риску, экспонируя новые катушки с пленкой, а Дюпен погрузился в наброски, бормоча, делая наброски, вырывая листы и снова бормоча. Он рисовал так же яростно и точно, как и всегда, но что-то в форме сводило на нет его усилия, как будто сам объект не просто предстал перед нами в изменяющемся виде, но и медленно переходил из одной обманчивой конфигурации в другую. В конце концов, это занятие оказалось слишком утомительным даже для Дюпена, и с ним случилось что-то вроде невнятного припадка, после чего я приказал привязать его к постели на неопределенный срок. Меня не интересовало, кто, по его мнению, довел его до этого безумия, но я обязан был позаботиться о нем.
— В этих поверхностях есть что-то особенное, — сказал он мне, когда я почти силой уложил его на койку. Его кожа блестела, пижама уже промокла от пота. — Я думаю, что это тени прежней формы, реликты более ранней конфигурации. Как будто что-то было внутри, а что-то снаружи. О как бы я хотел, чтобы у меня были мои книги!
Я дотронулся рукой до его лба. Это было невыносимо. Я посоветовал ему попытаться отдохнуть.
— Я хочу отдохнуть, но не могу! Это слишком важно для этого.
Я настаивал, что нет ничего важнее.
— Им нужен мой разум.
— Кем бы они ни были, Раймон, вы больше не будете обращать на них внимания. — Я повысил голос настолько, насколько осмелился. — Я ваш врач, и на этом все заканчивается.
Лихорадка, охватившая «Деметру», была последним, что нам было нужно, но пока что Дюпен, казалось, был единственным страдающим, и притом стойким. Какой бы ни была причина его жалоб, кроме переутомления, я убедил себя, что она была вызвана внутренними причинами.
— Вы не понимаете, что это значит для меня, — печально сказал Дюпен. — Вы не можете. Никто не смог бы, кроме меня.
— Я знаю, что вы очень хотите решить свою проблему. Но если бы это был выбор между жизнью и смертью, разве это имело бы такое уж большое значение? Если вы будете работать до изнеможения, пытаясь найти решение этой единственной загадки, то не сможете насладиться славой, которая придет после.