— Это не только вина Топольского. Мальчик работал до изнеможения независимо от того, просили его об этом или нет. Со временем эта его мания приведет его к смерти. Но он не будет возражать, если его имя будет сопровождаться чем-то большим, чем просто сноской.
— Я не уверен, что променял бы свою жизнь на посмертную репутацию.
Рамос добродушно улыбнулся. — Но ведь вы не Раймон Дюпен. Не думаю, что вы или я действительно можем понять, каково это — быть им. Таким людям, как вы или я, церебральный усилитель может показаться дьявольской сделкой, но наши умы никогда не были блестящими с самого начала. Мы не можем судить.
— Ничто не может быть настолько важным, чтобы позволить человеку разрушить свой разум, просто чтобы найти какое-то абстрактное математическое решение.
— А если бы это было не абстрактно? Если бы судьба «Деметры» действительно зависела от его прозрений? Если бы он был единственным из нас, кто мог использовать усилитель решающим образом?
— Что бы ни говорили правила, я все равно не соглашусь с этим.
— Мастер Топольский сказал бы, что ему не нужно ваше согласие. — Скрепя сердце, мне пришлось бы согласиться с его мнением. Кроме того, что было бы более жестоким поступком? Позволить юноше испытать экстаз озарения или навсегда лишить его этого?
— Мой единственный долг — заботиться о благополучии экипажа. Ни при каких обстоятельствах я не согласился бы обращаться с Дюпеном как с поленом, которое можно сжечь ради нашего удобства.
— У всех нас есть свои убеждения, — ответил Рамос. — Единственное, в чем я уверен, так это в том, что у всех людей есть момент, когда их мнение может измениться.
— Только не у меня, — заявил я.
— Я бы не был так уверен.
Рамос подошел к столу, на котором в коробке из дюраллоевого сплава лежал аппарат для усиления мозга. Он открыл крышку и извлек двухлопастный аппарат с плотно прилегающей головкой и выпуклыми, похожими на наушники, индукторными модулями.
— Что вы делаете?
— Осматриваю аппаратуру. Сайлас, это случайно, что вы попросили перенести его в медицинский отсек? Ему было бы не хуже в его собственной каюте, где охранник не давал бы ему перенапрягаться. Тем не менее, церебральный усилитель находился в вашем распоряжении с тех пор, как мы покинули Терру.
— Поскольку это экспериментальное ментальное оборудование, его использование входит в мои обязанности. Уберите его сейчас же, пожалуйста.
Дюпен пошевелился. Его глаза превратились в щелочки, и он, казалось, уставился на предмет, который все еще был в руках Рамоса. Высунув руку из-под пластиловой простыни, он поманил к себе церебральный усилитель, словно это было видение самого рая, небесного града, пробивающегося сквозь облака.
— Пожалуйста, — прошептал он. — Я должен получить его.
— Вы дурак, — несдержанно прорычал я. — Вы только еще больше распалили его!
— Как легко рушатся дружеские узы, — ответил Рамос.
— Это мучение! — возразил я.
— Настоящая пытка заключается в том, чтобы отказать юноше в том, чего он жаждет.
Дюпен напрягся, привстав с кушетки, на лбу у него выступили капли пота, а холодные глаза не отрывались от приза. — Всего минуту под усилителем, — сказал он. — Это все, что мне нужно!
— Ничто не имеет такого большого значения! — сказал я.
— Все имеет значение, доктор! Все имеет значение! О, пожалуйста, дайте мне это понять! — За этими блестящими бровями скрывался какой-то расчет на сделку. — Вы можете сказать, что это было слишком опасно, и я больше не буду просить! Но просто дайте мне одну минуту. Это все, что мне нужно. Я знаю это. Я могу решить проблему выворачивания, если только у меня будет эта минута. Тогда я могу указать вам путь…
Я нахмурился. — Путь?
— Путь, который вам нужен. Чтобы пройти по нему! Чтобы добраться до остальных!
— Остальных?
На губах у него выступила пена. — Других. Нет, не других. Нас. Чтобы связаться с нами. Чтобы помочь нам выбраться. Вам нужно мое решение. Вы нуждаетесь во мне.
— Если это облегчит его душевное состояние, — напомнил мне Рамос почти шепотом. — Неужели одна минута действительно принесет столько вреда?
— От этого люди начинают бормотать уже через сорок пять секунд, не говоря уже о минуте. Худшие из них умоляли скорее отправить их в камеры уничтожения, чем жить среди обломков собственного рассудка!
— Это его выбор. Через что бы он сейчас ни прошел, это, безусловно, превосходит все, что мог бы сделать усилитель.
Хладнокровная логика коронеля пробилась сквозь мою защиту. В этих терминах у дилеммы было только одно этическое решение. Если моей обязанностью как врача было не причинять вреда, то, отказав ему в усилителе, я нарушил бы самый фундаментальный принцип своей профессии.