Алекс вживался в себя прошлого тяжело и сложно. Отвыкшее от ощущений тело зудело и чесалось, желая вернуться туда, где не было ничего, кроме ветра, кроме солнца, кроме него самого.
Он никак не мог принять то, что было рядом, не мог понять – и в конце концов оставил попытки.
Катя молчала о том, как он возник посреди дома из пустоты, соткался из пылинок и света. Она убеждала себя, что он просто однажды позвонил в дверь – как ни в чем не бывало – и все стало как прежде. Он молчал, вслушивался в свет, но тот не отвечал, и тогда Алекс кивал, соглашаясь с каждым Катиным словом.
Единственный, кто примирял его с этим миром без радуги, был его сын. Молчаливый мальчишка, которого назвали Лешей – Алексей, почти как папа, – привык к нему сразу. Подходил к сидящему без дела, вспоминающему простейшие действия, брал за руку и уводил в детскую; там они сидели под распахнутым настежь окном и играли каждый в свою игру. Катя исподтишка присматривала за ними и прятала страх подальше.
С каждым днем он терял чуть больше – уходила звенящая ясность, мысли все чаще обращались к скучным и обыденым вещам. Что там на улице? Куда идут люди? Вкусное ли теплое мороженое? Лёша, которого его вопросы не смущали, старался помочь, но от ответов он запутывался еще больше.
Света становилось все меньше. И вокруг, и в нем поселилась длинная зимняя ночь, но Алекса это привело в норму. Он наконец стал пусть и не таким, как раньше, но вполне обычным. Настолько, что отважился выбраться наружу – под слабое солнце, к живым и настоящим людям.
Среди потока цветных одежек то и дело мелькали радужные всполохи хрустальных тел, но он отводил от них взгляд, прятал глаза от укоризненных лиц. Мир Алекса разделился на две половины: в одной он жил старательно и образцово, как отличник, в другой следил за хрустальным холодным блеском, сопровождающим бывших соседей.
Лешку в школу сегодня вел он, Катя уже уехала на работу.
— Я не хочу овсянку. Она мерзкая, — капризничал сын.
Он достал из холодильника бананы и масло. Соорудил бутерброды, почистил фрукты.
— Поешь, тебе еще весь день на уроках сидеть.
— Па, а к тебе приходила стеклянная тётя?
Алекс опустил ставший невероятно тяжелым нож на доску.
— Какая тётя?
— Красивая, — сказал Лешка и потянулся за бананом. — Прозрачная. Она сказала, что ты ее знаешь и она еще к нам придет.
В висках заломило. Он не вспоминал хрустальный блеск уже пару лет и надеялся, что наконец-то оставил это позади.
— Доедай и пошли уже, а то опоздаем.
Хрустальная фигура встретила их на лестнице: стояла внизу, на последней ступеньке и смотрела в пустоту. Сквозь нее проходили соседи; беспризорная кошка, видевшая больше обычных людей, зашипела яростно и, вздыбив шерсть, проскользнула мимо. Лешка же остановился и дёрнул его за полу пальто.
— Вот она! Видишь, па? Видишь?
— Вижу. Иди домой.
Сын помедлил, а потом побежал назад, к двери квартиры. Услышав, как зазвенели ключи, Алекс спустился вниз.
— Пора, — сказала хрустальная девушка.
— Нет.
Не изменив выражения лица, она попыталась пройти сквозь него, но не смогла. Алекс сжал зубы от боли – прозрачное тело оказалось холодным и острым, колким и плотным. Совсем не таким, как прежде. Девушка отпрянула. По ее коже забегали тени, словно переползшие с его тела. Словно он, живший когда-то в двух мирах, нес в себе заразу. Словно хрупкий хрустальный мир не выдерживал столкновения с грубым материализмом.
И тогда она закричала. Распахнула рот и завизжала тонко, громко. Алекс никогда не видел стольких хрустальных людей сразу – они протискивались сквозь потолки, просачивались из стен, поднимались и спускались по лестнице.
Скоро он перестал различать, где заканчивается сам и начинаются они. По нему бегали огоньки, обжигая ледяными искрами, больно кусая обнаженную кожу лица и рук.
— Отдай.
Алекс не знал, как сможет бороться с толпой, сумеет ли спасти сына, но сдаваться он не собирался. В мире, полном солнца и света, обойдутся без них.
— Отдай.
Он вздохнул и ударил ближайшего хрустального. Неловко, неуклюже. По ладони заструилась кровь – прозрачная кожа пошла волдырями, и противник замерцал. А другие набросились на него.
Два мира, раньше соприкасавшиеся лишь краями, наползали друг на друга. Лишенная теней, светящаяся пустота заполнялась тенями, запахами и весом, перемешивалась, превращалась во что-то иное.
Хрустальные фигуры стояли на лестнице. На их лицах, измазанных кровью, светились яростно глаза – каждый из них обретал чувства. Память. Тело.
А Алекс, лежащий у их ног, терял. Кровь вымывала из него краски, и плоть бледнела, становилась все прозрачнее и легче, истаивала. Он еще дышал – втягивал воздух в почти исчезнувшие легкие – боролся, но знал, что все зря.
Второй раз уходить было тяжелее. Он не знал, что именно встретит его там – и будет ли оно, это там? – и каким будет он, и будет ли вообще, поэтому боялся, боялся до слез, но давил в себе это чувство, сражался с ним отчаяннее, чем с хрустальными, побеждал и проигрывал, надеялся и умирал от надежды, и продолжал дышать...
А когда затих последний звук, когда толпа уже не прозрачных людей, пряча глаза друг от друга, разошлась вверх и вниз по лестнице, на ступеньках не осталось никого. Только горстка блестящего песка и радужный влажный след на ступеньках. Вечером соседка наверняка подотрет грязь, ругая нерадивых дворников и ленивую молодежь, сполоснет под краном тряпку и вывесит сушиться на балкон, а искрящийся песок, когда-то бывший Алексом, развеется по ветру.