Только не давай мне надежду, Миранда, прошу.
Я даже не хотел поднимать с ней этот вопрос, потому что не хотел надеяться зазря.
Официант принес нам две чашки.
– Американо, – сказала Миранда, вернувшись к игривому тону, которым говорила чуть ранее, – создан для тех, кто хочет выпить эспрессо, но любит кофе по-американски. Или для тех, кто просто хочет эспрессо, которое длится долго…
– Вернись к тому, о чем ты говорила до этого, – прервал ее я.
– А что я говорила? – Она дразнила меня. – Что знала тебя всю жизнь? Или что хочу знать тебя и дальше? Это, кстати, парные утверждения.
Когда мы переступили черту? В поезде, в такси, в квартире ее отца, на кухне, в гостиной, у Виллы Альбани, когда мы говорили о мисс Маргутта или проходили мимо моего старого дома? И почему мне казалось, что эта девушка все время сбивает меня с курса, хотя часть меня знала, что вовсе она этого не делает?
Она, вероятно, понимала, что я чувствую; наверное, это понял бы и ребенок. Но когда проснулись ее собственные чувства? Несколько прихотливых минут назад, отчего могут мгновенно увянуть, едва я приму их за чистую монету? А потом меня снова поразила та мысль: много лет назад в доме, находившемся меньше чем в трех кварталах отсюда, я читал византийских ученых, погрузившись в мир доисламского Константинополя, а сперматозоид, который однажды стал Мирандой, еще даже не вышел из семенников ее отца. Я уставился на нее. Она улыбнулась вымученной, неуверенной в себе улыбкой, которая не сочеталась с бойкой, своенравной, непреклонной девушкой, знавшей все об американо. Я мог бы спросить ее: «В чем дело?» – но удержался. Наступило неловкое молчание, после чего она лишь слегка покачала головой, как будто бы возражая самой себе и отгоняя глупую мысль, которую решила мне не поверять. Я заметил за ней этот жест еще тогда, когда она села напротив меня в поезде. Теперь она опустила взгляд в свою чашку с кофе. Ее молчание меня тревожило.
Мы пристально смотрели друг на друга, но ни я, ни она ничего не говорили. Я знал: если произнесу еще хоть слово, чары рассеются, – а потому мы молчали и глядели, молчали и глядели, словно бы и она тоже не хотела развеивать чары. Я порывался спросить: «Что ты делаешь в моей жизни? Неужели такие молодые и красивые люди существуют в самом деле? В реальной жизни, а не в фильмах и журналах?»
И вдруг через мой мозг пронесся древнегреческий глагол ὀψίζω, «опсизо». Я попытался сдержаться и не говорить об этом, но не сумел. Я объяснил Миранде, что «опсизо» означает «опоздать на пир» – прийти перед самым его окончанием или пировать сегодня с грузом всех понапрасну потраченных прошлых лет.
– И что ты хочешь этим сказать?
– Ничего.
– Вот именно.
Она толкнула меня локтем, как бы говоря: «Даже не думай об этом!» Потом показала на женщину, которая сидела одна за столиком:
– Она с тебя глаз не сводит.
Я ей не поверил, но идея пришлась мне по вкусу. Другая женщина пыталась решить кроссворд.
– У нее не очень-то получается, – заметила Миранда, – может быть, мне стоит ей подсказать; сегодня утром на вокзале я полностью решила свой кроссворд. И, кстати, та, первая, снова на тебя посмотрела. Она сидит справа под углом в шестьдесят градусов.
– И почему я никогда не замечаю ничего подобного?
– Может быть, потому что ты не из тех, кто живет в настоящем. Вот, например, настоящее, – сказала она и, наклонившись ко мне, поцеловала в губы. Это был не полноценный поцелуй, но продолжительный, и она скользнула языком по моим губам. – От тебя приятно пахнет, – добавила она.
«Окей, мне снова четырнадцать», – подумал я.
Позже, рассказывая аудитории душераздирающую историю разграбления Константинополя турками-османами, я вспоминал, как Миранда держала меня за руку, когда мы пробирались по узким улочкам Трастевере, как будто боялась потерять в толпе, хотя это я боялся, что она в любой миг выпустит мою руку и ускользнет. И я думал о том, как она зарылась в мои объятия, когда я наконец прижал ее к себе на выходе из кафе «Трилусса», и как уперлась обоими кулаками мне в грудь, отчего я решил, что она со мной борется и вырывается из моих объятий, но потом вдруг понял, что так она ко мне прижимается, и, отдавшись на волю чувств, поцеловал ее. Я очень давно не целовал женщину, тем более с такой страстью, и уже собирался признаться ей в этом, когда вдруг она произнесла: «Обними меня, Сэми, просто обними меня, Сэми, и поцелуй».
Вот это женщина.
И пока я все вещал и вещал о невообразимой потере массива работ, упомянутых в труде Фотия, я берег напоследок наше лучшее из нашего дуэта.