– А могу я спросить, какие у тебя планы на вечер?
Смело, подумал я.
– В смысле сегодня? Никаких.
– Разве у такого, как ты, нет друга, партнера, близкого человека?
– Такого, как я?
Мы что, в самом деле будем повторять воскресный разговор?
– Я имею в виду молодого, блестящего, безусловно очаровательного, да и очень красивого.
– У меня никого нет, – сказал я, а потом отвернулся.
Я что, в самом деле пытался его срезать? Или мне все-таки нравился наш разговор, просто я не хотел подавать виду?
– Ты не умеешь принимать комплименты, да?
Я посмотрел на него и снова покачал головой, на этот раз всерьез.
– Так что, совсем-совсем никого? – в конце концов уточнил он.
– Никого.
– Даже случайных?..
– Случайные связи не для меня.
– И у тебя их никогда не было? – спросил он, чуть ли не растерявшись.
– Никогда.
Но я слышал, каким напряженным тоном это сказал. Он старался со мной заигрывать, прощупывая почву, почти флиртуя, а я отвечал ему неприветливо, сурово и, хуже того, как ханжа.
– Но был же кто-то?
– Да.
– И почему ваши отношения закончились?
– Мы дружили, потом стали любовниками, потом она меня бросила. Но мы остались друзьями.
– А с мужчиной у тебя когда-нибудь был роман?
– Да.
– И чем закончился?
– Он женился.
– А, фиктивный брак.
– Раньше я тоже так думал. Но они вместе уже много лет. И были вместе прежде, чем начались наши с ним отношения.
Сначала Мишель ничего не сказал, но подобное положение дел, казалось, вызывало у него вопросы.
– И вы двое до сих пор друзья?
Я не был уверен, хочу ли отвечать на этот вопрос, но мне очень нравилось, что он меня расспрашивал.
– Мы уже давным-давно не разговаривали, и я не знаю, друзья мы или нет, но я уверен: мы навсегда ими останемся, и он продолжит читать меня, как открытую книгу. У меня такое чувство, что он догадывается: если я ему и не пишу, так это не потому, что он мне безразличен, а как раз наоборот, и так будет всегда. Точно так же я знаю, что и сам ему по-прежнему небезразличен, оттого-то он никогда мне не пишет. И этого знания мне достаточно.
– Пускай женился из вас двоих именно он?
– Пускай женился именно он, – повторил я. – Да и вообще, – добавил я, как будто мои слова развеивали всю неоднозначность, – он преподает в США, а я здесь, в Париже, – это вроде как все решает, правда? Я его не вижу, но он всегда где-то рядом.
– Ничего это не решает, если хочешь знать. Почему ты не поехал за ним? Неважно, что он женился. Почему так легко сдался?
Мне трудно было не заметить почти обвинительный тон его голоса. Зачем он меня упрекает? Я что, его не интересую?
– И потом, как давно это было? – спросил он.
Я знал, что мой ответ выбьет почву у него из-под ног.
– Пятнадцать лет назад.
Он вдруг перестал задавать вопросы и замолчал. Как и ожидалось, он не предполагал, что я могу быть до сих пор привязан к человеку, который стал незримым спутником моей жизни.
– Это дело прошлое, – примирительно сказал я.
– Прошлых дел не бывает, – ответил Мишель и тут же спросил: – Ты все еще думаешь о нем, правда?
Я кивнул, потому что не хотел говорить «да».
– Скучаешь по нему?
– Когда одинок – иногда да. Но это мне не мешает. Я не грущу. Иногда проходят целые недели, а я о нем и не вспоминаю. Иногда я хочу ему что-нибудь рассказать, но потом откладываю разговор, и мне приятно думать, что я его откладываю, хотя, быть может, мы так никогда и не поговорим. Он научил меня всему. Мой отец объяснил мне, что в постели не существует табу; мой любовник помог мне их отбросить. Он у меня был первым.
Мишель покачал головой и улыбнулся доверительной и ободряющей улыбкой.
– А сколько было после него? – спросил он.
– Немного. Только короткие романы. И с мужчинами, и с женщинами.
– Почему короткие?
– Может быть, потому что я никогда толком не отдаюсь на волю чувств, не теряю себя с другими. После минутной страсти я снова становлюсь собою прежним, автономным существом.
Он допил свой кофе.
– Однажды ты должен будешь ему позвонить. Время придет. Так всегда бывает. Но, возможно, мне не следует тебе всего этого говорить.
– Почему? – спросил я.
– О, ты знаешь почему.
Мне понравилась его реплика, но после мы оба замолчали.
– Автономное существо, значит, – вдруг сказал он, явно замалчивая то, что только что промелькнуло между нами. – Сложный ты человек, да?
– Мой отец считал, что сложный, потому что я никак не мог решить, чем заниматься в жизни, где жить, чему учиться, кого любить. «Держись музыки, – говаривал он. – А остальное рано или поздно придет само». Свою карьеру он начал в тридцать два года – так что время у меня еще есть, хотя и немного, если судить по нему. Мы были исключительно близки с самого моего младенчества. Он был филологом и писал диссертацию дома, а мама работала психотерапевтом в больнице, поэтому памперсы менял он и он же занимался всем остальным. У нас была домработница, но я все время проводил с отцом. Это он привил мне любовь к музыке – и, по иронии судьбы, начал с того самого произведения, которое я играл, когда ты вошел в класс сегодня днем. Я по-прежнему слышу его голос, когда разбираю с учениками эту сонату.