– А вот хрен тебе!
– Цыц! Ты уже нахренячился вдоволь! Думай давай! Помнишь, как ты мне над пруссами битыми говорил: «Под тебя идти — с голым задам ходить, да по голой спине получить»? Ну и? Вот я из Елно пришёл. И людей и барахла всякого — шесть лодок приволок. Это что ль — «голый зад»? Ну-ка вспоминай. Когда вирниковы людишки вас теребить пришли — кто их остановил? Забыли уже? Когда злыдни эти, набродь прусская, вас, как овец, резала — я за двенадцать вёрст ночью в дождь прибежал. Свою голову под мечи душегубские подставил. От ваших головёнок бестолковых — смерть отвёл. А вон, когда я после побед славных над волхвами богомерзкими отдохнуть прилёг, Макуха-вирник вас в лес погнал. Скольких положили? «Мужи добрые», мать вашу!
– А ты не ругайся. Молодой ещё… Вона, у Акима руки сожжённые. Это как? С такими-то руками — ни сошки, ни ложки не удержать. Это, что ль, победа твоя славная?
Ладошка у меня невелика. Но и такой — можно хорошо по столу грохнуть. И на горло я не сильно слаб. А главное — я их не боюсь. Это они видят ребёнка-подростка, а я-то изнутри себя иначе вижу.
Я уже говорил, что у людей есть инстинктивное представление о начальнике — большой, сильный. Менеджеры высшего звена, как правило, выше среднего роста. И доходы у них тоже выше среднего. Американцы досчитались до того, что выяснили — превышение роста над средним уровнем даёт увеличение доходов на 800 долларов на каждый дюйм.
У здешних мужичков примерно метр шестьдесят пять, а я себя помню под метр девяносто. Они этого не видят, а у меня внутренний корректор работает. Почти десять дюймов разницы… Восемь штук баксов дополнительно ежемесячно… Интересно, а сколько это будет в русских смердах? А уж кому тут на кого рычать можно — вообще не вопрос.
Короткая пауза позволила сбросить и громкость, и высоту тона. Насчёт роста… Видеть-то себя — я вижу, но звучать-то… связки у меня в горле… детские. Это у японцев — чем тон выше, тем приказ императивнее. А у нас наоборот: чтобы напугать — надо в басы уходить. Ну-ка, давай, Ванюша, быстренько — «провалился» с Козловского в Шаляпины. На сколько получится. А когда спокойненько — «басовитенько» легче идёт.
– У всего — своя цена есть. И у ран батюшки моего — тоже. Пытан был Аким Янович. По поклёпу управителя нашего Домана, по приказу посадника. Ну и кто теперь где? Посадник, посадница, тысяцкий елнинский… в земле лежат. Посадник-то — того… Мозгой, говорят, свихнулся. После такого злодеяния с Аким Яновичем учинённого. Доносчик Доман — в нужник провалился. Там и захлебнулся. И заметь, Хрысь, всё — сами. Планида у них такая. Судьба. Помереть им суждено оказалось, как Акиму Яновичу вреда причинили. Так ведь и здесь так же: Кудря на меня охоту устроил, Хохряк на меня руку поднял. Ты, Хрысь, сам мозгами своими пошевели. Не по словам — по делу, не по сказкам — по жизни. Добрые ведь были «пауки», крепкие. Теперь их черви едят. Вместе с сынами их. И ты туда хочешь? Или ещё кто?
Я внимательно осмотрел присутствующих. Вполне по Высоцкому:
Народ «туда» не хотел. Почему-то…
Хвастаться — нехорошо. А вот напомнить — полезно. Народная помять — коротка бывает. Освежаю. Вспомнили.
Со стороны хорошо видно, как «историческая правда» постепенно расползается по коллективу. Мужики дружно приступили к почёсыванию в разных местах, пережёвыванию своих бород и обмену междометиями. Вспомнили они ещё и волхвов, и ведьму, и, конечно, Пригоду-покойницу. Поток «эта», «ну», «колдун», «ё», «вона чего», «опять же», снова «ё» с разными другими буквами, перемежающийся охами, ахами, и тяжкими вздохами, достиг своей кульминации и постепенно пошёл на убыль.
За это время я успел отхлебнуть пивка и ободряюще улыбнуться Акиму и остальным. Аким, подобрав нижнюю челюсть, даже попытался изобразить гордый вид. Как-то, собранные в один ряд, мои похождения выглядят… внушительно.
Особенно, если добавить и иные «подвиги», совершённые здесь, в Рябиновской усадьбе. В общем ряду они не упоминаются, но Аким-то помнит и убийства Храбрита и Корьки, кузнеца и молотобойца, бой и смерть «цапли»… Это хорошо, что он не всё знает о моих мертвецах на заимке, о подробностях смерти забитого мною насмерть деда Перуна и убитой его же руками «жёнке», о прежних моих похождениях вроде «людоловского хутора» и «отравительской веси»…
Что-то я по крови людской иду «аки посуху». Как-то привыкать начал. «Нет человека — нет проблемы». И дальше так же пойду. «Необходимость — лучший учитель». Всё меньше эмоций, «озверения». Скорее — ощущение рутинности, обычности.
Веллер, которому в молодые годы довелось подрабатывать гуртовщиком, пригонять на бойни и забивать скот, говорит, что после месяца-двух непрерывного забоя, свежевания и разделки скотских туш, ловишь себя на мысли, что если было бы здесь тело человека, то в той же технологии, без каких-либо дополнительных эмоций, можно бы и его освежевать и разделать.
Местные жители всё более воспринимаются мною как стадо. Как скот, который надо пасти, надо охранять. Для забоя. Или для получения какого-то другого полезного результата. Да, есть исключения — персонажи, которых я знаю. Знаю лично. По именам, привычкам, индивидуальным их свойствам. И тем сильнее, по контрасту, все остальные воспринимаются неразличимо — как общая серая масса. Да и лично знакомые — тоже — «домашние животные». Их можно различать. Как отличаешь свою собаку в общей стае. Со своим псом можно разговаривать, можно его защищать, заботиться. Можно даже целоваться. Но — собака. Слишком большая разница между мною и остальными. «Нелюдь».
Интересно: мои игры со здешними дамами приобретают при таком подходе оттенок зоофилии. А как с этим у других попаданцев? Мда…
Туземцы могут остановить попаданца, только убив его. А я очень постараюсь ещё долго не сдохнуть. У меня же «великая цель» и — «да расточатся врази»! Вырежу. «Вразей». Я в этом — уверен, и остальные должны эту уверенность чувствовать. Лучше — заблаговременно. Лучше эффектно испугать, чем эффективно убивать. Может, кто и в живых останется.
– Да уж. Деваться-то некуда. На всё воля божья. Ты уж, Хрысь, пострадай за обчество. Всем миром тя просим. А уж вдову-то да малых деток твоих, ежели что, община не бросит, кормить будем. А ты уж за нас-то прими муки-то, пострадай-ка за народ-то православный.
Самый древний из «пауков», почтительно поддерживаемый соседями, поднялся с лавки и огласил вердикт. После чего, покряхтывая и постанывая, поклонился Хрысю в пояс. Длинная белая борода метнулась по полу. Следом поднялись со своих мест, и также низко поклонись и остальные члены «паучьей делегации». Всё это сопровождалось нестройным жужжанием: ты уж… да уж… мы уж… оно же ж…
Всё — община сдала мужика. Для русской общины — явление постоянное. Пошёл ритуал. У Хрыся детей малых и вовсе нет. Но ритуально, «по обычаю», подметается седой бородой пол, бьются взаимные низкие поклоны, произносятся обязательные слова. И не важно, что они не соответствуют действительности, что и выполнены они не будут. Мужика сдали. На «всё». На муки, на позор, на казнь. Отрезали.
В России крестьяне, выбирая своих представителей, или старост, или защитников отечества — рекрутов, или ходоков, постоянно рассматривали это не как честь, как отличие, как выборы достойнейшего, лучшего, а как наказание. «Направление на страдание». Выделятся из общей массы, получить какой-то особый официальный статус, должность, для русского крестьянина противоестественно.
Психологи 21 века любят рассуждать о разнице между официальным и неофициальным лидером и — «как совместить одно с другим». Здесь этой проблемы нет. Крестьяне-общинники в официальные лидеры не идут. Это дорога высших сословий, которые являются таковыми от рождения. Которых к этому приучают с младенчества. И немногочисленных маргиналов, по той или иной причине вырванных собственным характером и жизненными обстоятельствами со своего места.
Соответственно, община, выбирая своих представителей «на муки», выбирает не лучших, а худших. Списывает «на смерть». Классический пример: «Вдоль дороги шеями на брёвнах лежали выборные от стрелецких полков. Государь был мрачен, но голов не рубил».
Не в этом ли одно из странных свойств именно русского народа, состоящее в сильнейшем предубеждении противу всякого рода начальства? В твёрдой, предопределённой, изначальной уверенности в том, что всякое лицо «предстоящее» — есть «дурак и сволочь». Ощущение это, будучи даже и не выражаемое словами разумными, но существующее во всякой крестьянской душе, отнюдь не ведёт к непрерывному бунту, к яркому и энергичному, наполненному, пусть и губительной, но страстию, противоборству, но состоит в повсеместном ленивом, скучном неисполнении всякого, от вышестоящих лиц проистекающего, слова или установления.