Какого-то испуга или тоски в нём я не увидел. Но хорошо была видна… озадаченность. Такая… конструктивно-направленная. «Ну и как же это всё… провернуть?». Уже чисто по инерции он спросил:
– А как с орешником?
Наш конюх-управляющий, естественно, сразу понёс. По лошадиному. Как кобыла с вожжой под хвостом:
– А чё орешник? Теперя вся земля наша! И всё, что на ней — наше! И орешник — тоже наш! А ежели «пауки», по свойственной им подлости и к воровству наклонности, туда сунуться, то владетель, в мудрости и вятшей славе своей, велит злодеев и порядков нарушителей, имать, пороть и всякими иными казнями наказывать…
– Погоди, уважаемый. Как было тобой совершенно справедливо отмечено и гениально сформулировано: «Вся земля наша. И всё, что на ней — наше». И среди всего этого «нашего» есть мелочь мелкая — наши смерды. Мы с Акимом Яновичем орехи собирать не пойдём — пошлём крестьян. А уж где эти наши смерды да рабы себе кашу варят, да постельку стелют… Хоть в Рябиновке, хоть в Пердуновке, хоть в «Паучьей веси»… Сегодня — здесь, завтра — владетель на другое место переведёт… Был человек «пауковский», стал «пердуновский»… А все одно — «рябиновский». Потому как — смерд Акима Яновича Рябины.
«— Приведите пример применения теории относительности в повседневной жизни.
– Вот вы ходите. Или — лежите. Или — бегаете. Это — относительно. На самом деле, вы — сидите. А идёт — срок».
Новый смысл сложившейся ситуации медленно начал доходить до присутствующих. Всё предыдущее десятилетие они видели друг в друге соседа-противника. Не то, чтобы врага, но — не-приятеля. Разные, раздельные, настороженно-враждебные. Глубоко привязанные именно к своей общине, к своему месту жительства. Вообще-то, перевод крестьян из одного поселения в другое даже и при крепостном праве практиковался крайне редко, и расценивался, обычно, как очень тяжёлое наказание.
Середина двадцатого века, Гренландия. Американцы срочно — «холодная война же!» — строят военно-воздушную базу. Попутно занимаются «решением социальных проблем местного населения» — в прелестном местечке на побережье построен коттеджный посёлок со всеми удобствами. Туда переселяют аборигенов-эскимосов из их примитивных, сложенных из кусков снега, жилищ-иглу. Где нет нормального отопления, освещения, окон, тёплых туалетов, мебели, электрических плит и встроенных стеллажей для одежды и обуви.
Один из американцев-строителей рассказывает приятелю-эскимосу о том, как во время войны он попал в концентрационный фашистский лагерь. Эскимос долго пытается понять описываемую ситуацию. Потом говорит:
– Знакомо. Тебя переселили.
У меня здесь — не эскимосы, а славяне, свободные смерды-общинники. Крестьяне особенно чётко понимают: «это — моя земля». Они с неё живут. И переходить на другое место, отрываться от «своей земли»… Но они теперь не на своей — на моей земле живут и с неё кормятся. Прижать «мир» так, чтобы он снова «отстрелился» очередным своим членом… — будем «эскимосить».
Интересно, что до Хрыся это дошло быстрее всех остальных. Может быть потому, что ошейник уже изменил коренным образом его собственный статус. Новизна личной ситуации сделала его восприимчивым к изменению ситуации общественной. А вот Акиму пришлось развернуться ко мне и, несколько недоумевающе, озвучить:
– И чего?
– Орешник — твой. Кому из твоих смердов и холопов в нём орехи собирать — тебе решать. По моему суждению, чтобы суеты там не было — пусть бабы да детишки «пауков» его вычистят. Когда захотят, как захотят. А тебе, владетелю — дольку дадут. Два ста пудов добрых орехов. Пустые, гнилые — не в счёт, замена — втрое. Спрос — с Хрыся. А сдать — к Покрову Пресвятой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии.
Я осторожно снял свою бандану, поднёс к лицу — стирать давно пора. Ничего, факеншит, не успеваю. Скоро сам коростой зарасту. Аккуратно повязал платочек на своей плеши, затянул потуже. И поднял глаза на присутствующих. Они рассматривали меня с разными, но очень внимательными выражениями лиц. Будто чуда какого ждут. Типа: небесно воссиявший Покров Богородицы в формате Ванькиной косынки. Или — явление Христа народу на реках Угрянских. Или — претворение воды в вино в Рябиновке Галилейской. Не, делать из Угры спиртопровод я не буду — рыба передохнет. Нам её ещё по осени поймать надо будет, засушить-засолить и всю зиму кушать. Нечего запасы еды переводить попусту.
Наконец, Аким закрыл рот и высказал общее впечатление:
– Индо ладно. Ещё чего скажешь?
У меня хватило ума не вываливать на Хрыся все мои стратегические планы по поводу ну совершенно полного переустройства всея Руси и «Паучьей веси» в частности. Одну перестройку я уже пережил — можно хоть теперь сперва подумаю? А в мягких формулировках никакой идиосинкразии не возникает. Ни у Хрыся, ни у Акима.
– Надо бы всяких насекомых да мышек в селении вывести…
– Дык… Оч-ч-чень верное замечание — от мух житья нет! Пусчай-ка детишки их всех поубивают.
– Надо бы народонаселение приумножить…
– Дык! Да хто ж против! Вот хлеб обмолотим да и свадебки поиграем. Девок повыдадим. И пущай… приумножаются.
«Давайте жить хорошо» — все согласны. Что — «Программа построения коммунизма», что — «Концепция развития до…». «Светлое будущее» — всегда «на ура». Проблемы начинаются при детализации: «что такое хорошо» и «каким каком его поймать». «Дьявол кроется в мелочах»… Ну, об этом я уже грустил.
Нажимать я не стал — пусть сперва мужики освоятся, привыкнут к своему зависимому положению, к наказанию за всякий «шаг влево, шаг вправо»… А уж потом будем Меньшака для принудительного осеменения запускать и стрижку с брижкой внедрять. Для «Паучьей веси» это пока не критично — новосёлы и строители идут, в первую очередь, ко мне в Пердуновку. Там и санобработку будем делать.
Подвели итоги посиделок, договорились о контрольных сроках и формах предоставления результатов, зафиксировали принятые решения в берестяном формате, и, довольно благостно, отпустили Хрыся домой. Тот, уже уходя, на пороге, помял шапку и несколько неуверенно спросил:
– А сын-то мой как? Справляется?
Ну, тут уж я соловьём и распелся! А чего — «нет», коли — «да»? Мне своего человека хвалить — в радость. Тут принцип простой — в моей команде худых человеков — нет и быть не может, потому что иное лично мне — укор. Без дела злословить да сплетничать — глупое занятие. А по делу — это уже конструктивная критика. Высказывается в глаза с соответствующими оргвыводами. И в конце панегирика Потане — запускаем соцсоревнование. С элементами ненавязчивой лести:
– Сын-то твой оказался добрым мужем. Разумным. Но у тебя-то самого, пожалуй, и получше получится. Раз ты такого толкового сына воспитал. Опять же — годами ты по-умудрённее, рук у тебя — две, народу под рукой — по-более. Да и община-то уже живёт — не с пустого места начинать. Так, подправить кое-чего. Думаю, что будет Потане чему у тебя поучиться и в этом, тиунском, ремесле.
Глава 150
Как-то раньше никогда не думал, что рабовладельцу бывает полезно своему рабу — льстить. Не в ситуации, когда нож к горлу приставлен, а вот так, «для мобилизации на трудовые подвиги». Как-то про это никто… Ни из попаданцев, ни из историков. Но ведь люди — хоть с ошейником, хоть без — всё равно хомосапиенсы. И похвала оказывается, временами, более дешёвым и более эффективным допингом, нежели бесконечная порка.
Правда, есть необходимое условие: чтобы хвалить — надо знать. Человека, его труд, его проблемы — стоявшие и преодолённые. А вот «на кобылу и двадцать плетей» — любого, даже и совсем незнакомого, положить можно.
Ушёл Хрысь, убежал по срочному делу насчёт «куда сено-то выгружать» — новый-старый управитель. Ушёл, тяжело хромая Яков. Надо мужика срочно тащить к Маре. Как бы он не доигрался до ампутации. Или её сюда? Тоже полезное дело. В смысле пропагандистского эффекта, например. Мы остались с Акимом с глазу на глаз, Сухан у дверей не в счёт.