– Деньги... я привёз деньги... Там... в машине... в сумке...
– Ты так и не понял, майор? – громко фыркнул Алекс со смешком. – Мне не нужны твои деньги. Деньги, вот, ему нужны были. – Он головой мотнул в сторону Вика за своей спиной. – А мне нужна была помощь. Один я бы не смог всё сделать... Похищение устроить и шантаж. А главное – видеть, как ты мечешься по городу... ночей не спишь из-за щенка своего. Точно я с ним угадал! – Алекс улыбался, довольный собой, но настоящей живой радости не было в этой улыбке. – Похвально, майор. Самое дорогое для тебя – не деньги, не бизнес и не громкое имя, а твой мальчишка. – И Алекс упёр ствол «Юнифаса» Арвиду в затылок, заставляя наклониться вперёд ещё сильнее.
Одно движение пальца на спусковом крючке отделяло в эту секунду жизнь от смерти. И Арвид замер, не моргая и даже не дыша, смотрел остановившимся взглядом отцу в лицо с безмолвным криком, застывшим на приоткрытых губах.
– Кто... кто ты... – А Энквис продолжал глядеть лишь на Алекса в этот момент, взгляд Арвида чувствовал на себе прямо с физической болью, но не мог глаз от своего подчинённого отвести, точно взглядом этим продолжал удерживать его от выстрела. – Ты... Ты знаешь меня...
– Да. – Кивнул Алекс. – Я тебя на всю жизнь запомнил. Майор из дагмарского спецназа... Ты в тот день один из них был без маски. Помнишь тот день? 12 сентября? Пятнадцать лет назад. Почти день в день... Помнишь? Сейчас осень, и тогда осень была... Тоже сентябрь. Помнишь, где ты был той осенью пятнадцать лет назад, майор? Что вы делали?
– Идлин... – коротко с хриплым выдохом ответил Энквис, прикрывая глаза чуть дольше, будто те воспоминания из прошлого доставляли ему едва переносимую боль. – Север... горы... Я – помню...
– Вряд ли, майор! Меня-то ты точно не помнишь... А как маманьку мою застрелили, помнишь? Кто из вас это был? Ты сам или кто-то из ребят твоих?
– Приказа... приказа не было... не было такого... такого никто... никто не разрешал... чтоб стрелять... отдельные случаи были... мало... – тихо-тихо, переглатывая, задыхаясь и отдыхая почти после каждого слова, прошептал Энквис.
Он тяжело, с громадной неохотой вспомнил всё пережитое когда-то ещё там, в кабинете детектива Кросстина. Все годы надёжно таил внутри собственной памяти, не вытаскивая на свет Божий, никому никогда не доверяя и ни с кем не делясь. Сам себя судил строже любого из судей, понимая главное для себя: виноват в тех смертях, в слезах и в горе старший из офицеров, а значит, он один. Командир отвечает за всё, даже если не сам выстрелил. Ему держать ответ во всяком случае перед людским судом и перед Всевышним.
Сёла северных горцев согласно приказу сверху выселялись последовательно и методично. Кое-какие личные вещи, документы, сбережения – то немногое, что можно было взять с собой в автобус. Шесть сёл за пять дней, и в каждом – ранения, смерти, насилие...
О том, что кто-то из местных был ранен или даже застрелен, не фиксировалось ни в письменных рапортах, ни в отчётах, отправляемых выше. Всё это воспринималось как несущественная мелочь и бойцами-исполнителями, и высшим командованием, спешившим с очисткой «буферной зоны». Приказа стрелять по мирному населению не давали, но и не наказывали, когда такое неизбежно случалось. А случалось такое в каждом селе, на каждой улице, чуть ли не в каждом дворе.
– Мне было десять, майор, – так же тихо, как старому другу, признался Алекс, – всего лишь десять. Моя пуля вот тут прошла... – Он пальцами левой руки коснулся головы над левым ухом, шрама, скрытого золотисто-русыми волосами. – Царапнула всего лишь... застряла в капюшоне куртки. И никто из твоих не стал проверять... Они от свидетеля избавились и в другой двор пошли... А нас двоих в доме подожгли из огнемёта, помнишь такое? Чтоб следов не оставлять... Я в окошко выполз... видел, как вы уезжали... вся колонна... А потом ещё неделю на пепелище жил, пока не остыло... Косточки мамкины в скатерть из дома тётки Эдел собирал... вот этими вот руками... каждое рёбрышко... Знаешь, что это такое? Знаешь, майор? И что такое бомбовая зачистка по местности, знаешь? Когда дома эти все вместе со скотиной в загонах и с собаками на цепях в труху перепахивали. Так, чтоб ничего живого не оставалось. Чтоб насовсем... всё и всех уничтожить.
Алекс никогда до этого не говорил так много и долго, и тихий мёртвый голос его звучал как у смертельно больного на его последней исповеди. Тяжело было выдерживать вес каждого из сказанных им слов, но ещё труднее оказалось смотреть ему в глаза в эту минуту, чувствовать на себе ледяной холод обвинения и ненависти и не иметь возможности никак и ничем оправдаться. Энквис не знал, что сказать в ответ. Он глаза отвёл, опуская в пол, выдавил из себя единственное, что мог сказать: