Разорваны ее трусики, раздвинуты ноги… Вошел в нее резко, без промедления, и быстро-быстро задвигался. Лицо его перекосило от боли, жжения и зуда, стиснутые зубы заскрипели, из горла вырвался крик, и он еще отчаянней, с еще большим остервенением задвигался, вдалбливаясь в хрупкое тело под собой, инстинктивно напрягаясь при каждом его шевелении – все еще ждал, что и она, добровольно отдавшая на растерзание свое тело, не выдержит и убежит от него.
Но у Яринки и мысли такой не возникло. Рядом с тем, что столько времени уже испытывает он, ее боль ничего не значила. И слезы, что текли по ее щекам, – они не от ее боли, а от его; от прикосновения к кошмару, в котором он живет, и от невозможности помочь. Она смотрела, как капельки пота стекают по его искореженному мукой лицу, и старалась расслабиться, не замечать боль от его яростной долбежки. Двигалась ему навстречу и обнимала, как могла, гладила взмокшую его шею и цеплялась за плечи, сжимаясь вокруг горящей его плоти, желая одного – чтобы ему полегче стало.
Стало ему легче, или нет, Ярина не знала, но через какое-то время он утробно зарычал и обмяк, обжигая ее лоно изнутри горячим семенем. Даже не вышел из нее – так и остался лежать на ней, придавливая немалой массой; уткнувшись носом в Яринкино плечо, он тихонечко похрипывал, то и дело содрогаясь от возвращающейся боли, и ее попытки осторожно гладить его спину – не пресекал.
- Спасибо, - тихо сказал он.
И это было последним, что она от него услышала. Марек закрыл глаза, рвано выдохнул и резко затих.
То, что это не было обычным сном, Ярина поняла сразу же. Она выбралась из-под обмякшего тела и попыталась Марека разбудить.
- Марек, миленький, не смей! – закричала она, хлопая его по щекам, отказываясь верить, что то, чего она так боялась, уже наступило. – Не смей меня бросать, слышишь!
Бесполезно. Его не тревожила больше боль, не чувствовал он ни зуда, ни жжения, ни жажды завладеть приворожившим его телом. Спокойный, умиротворенный, лежал он перед ревущей Яринкой и не подавал признаков жизни.
Наспех прикрыв его пледом, Ярина натянула на себя платье и выскочила из сарая, зовя на помощь. На крик тут же прибежали дед Митяй и мужики – его подручные.
- Марек… Марек… - захлебывалась она слезами, не в силах ничего им объяснить.
Мужики тут же бросились в сарай, дед Митяй сразу же послал за Агафьей…
Первые в этом году снежинки закружились в воздухе, падая на землю. Некоторые не долетали – они опускались на голые Яринкины коленки, на ее руки и лицо, и тут же таяли, напоминая, как скоротечна, как нелепа порой жизнь.
А она все так же поджимала пальцы на озябших ногах… Сидела на промерзшей земле и тряслась, впивалась ногтями в лицо, надеясь, что боль эта затмит другую – ту, что растеклась внутри черной бездной необратимости, ту, что раздирала душу отчаянием и липким холодом ледяного ужаса перед смертью. Не своей, увы… Терять любимых куда страшнее, чем умирать самому. Она потеряла. Не удержала. Винила себя, что позволила ему умереть. Разревелась в голос, ненавидя себя за то, что сама еще жива…
Кто-то, заметив ее, сидящую на холодной земле в одном тоненьком платье, попытался взять ее на руки и отнести в дом.
- Не трогайте меня! – содрогнулась Ярина от чужого прикосновения, вырвалась и побежала в сарай, к любимому…
- Ярина, дочка, оставь, - перехватил ее дед Митяй. – Не надо, милая…
- Он не умрет! Пустите меня!
Она захлебывалась слезами и отчаянно рвалась к Мареку, а когда дорвалась и увидела его – все поплыло перед глазами. Ярина качнулась вместе со стенами сарая и обмякла, упав в руки деда Митяя.
- Отнесите ее в дом, - донесся до ускользающего ее сознания голос старосты.
И наступила тишина.
Глава 34
Марек был еще жив, но Агафья знала: глаза он уже не откроет. Жизнь его висит на волоске, одной ногой он уже стоит в мире мертвых, и, если приворот не снять, он уйдет – остались ему считанные дни, а, может быть, часы… А, может, и вовсе – минуты.