Являлся он прежде всего на квартиру к Засулич. Свою принадлежность к группе «Освобождение труда» он демонстративно этим подчеркивал. Затем, как бы исполнив свой долг, шел с гранками и полосами к Владимиру Ильичу, в маленькой квартирке которого почти обязательно заставал и Мартова. Скоро сюда являлась и Засулич.
— Блюменфельд, зачем вы просили меня прийти сюда? — спрашивала она у строптивого наборщика, видя, что работа над корректурой идет полным ходом. — Я нужна вам для присутствия, что ли?
— Для объективности, — отвечал Блюменфельд. — Вы тут представляете того, кто нас всех вдохновляет…
Он имел в виду Плеханова. С упрямством сектанта-духоборца он тащил Засулич на квартиру к Владимиру Ильичу для представительства от лица группы «Освобождение труда», хотя сам видел, что душа «Искры» — это именно Владимир Ильич, который с удивительным тактом втягивает всех в работу. Впрочем, в последнее время наборщик уже начинал сдавать позиции, — он все чаще обращался прямо к Владимиру Ильичу, минуя Засулич.
Мало-помалу Владимир Ильич подобрал и к этому человеку особый ключик. И тот уже не высказывался так самоуверенно, реже спорил, больше старался поглубже вникнуть в смысл искровских статей, которые он набирал.
— Вы человек железной логики, — говорил он Владимиру Ильичу, — и железной настойчивости. Качества, встречающиеся в таком сочетании в одном человеке не часто.
Вера Ивановна сама тоже проникалась все более возрастающим чувством уважения к человеку, с таким трудом создававшему «Искру» и с таким воодушевлением продолжающему каждый день кропотливо заниматься черновой работой в редакции. И всем он находил дело, и самой Вере Ивановне, и Мартову, и Плеханову, и Аксельроду, и даже Потресову, которому аккуратно посылает статьи для просмотра в швейцарский санаторий.
Ясный, лунный вечер. Мюнхен спит. Даже в эти весенние вечера местные жители ложатся рано. Во всем чинный порядок и размеренная по времени жизнь: в таком-то часу вставать, в таком-то уходить на покой. В десять вечера театры и концертные залы уже пустуют, на улицах почти нет прохожих.
Владимир Ильич сидит за столом у окна и пишет очередную статью для «Искры».
Окно раскрыто настежь. Ветерок доносит с улицы опьяняющий запах цветущих лип. Видно, как они шевелят черными лапами. Сияние луны делает причудливо сказочной игру света и теней в молодой листве.
Бьют часы. Без четверти двенадцать. Скорее бы утро. С почты доставят газеты, журналы, письма. Нетерпеливое ожидание утра давно вошло у Владимира Ильича в привычку.
В ссылке так было, в тюрьме. И здесь так же.
Да и как не ждать утра? Из России идут добрые вести.
Бурлит Россия. Скоро май, и можно ждать нового взлета революционной активности в Питере, Москве и других городах огромной империи, раскинувшейся почти на полсвета.
За стеною, в соседней комнате, слышны голоса Мартова и Засулич. Им давно пора разойтись по домам, но разве могут россияне ложиться рано? Разговор о делах кончен, а Юлий Осипович и Вера Ивановна все еще сидят. С ними там Надежда Константиновна и Анна Ильинична, ненадолго приехавшая в Мюнхен, чтобы повидаться с братом и Надеждой Константиновной, а заодно хоть чем-нибудь тоже помочь «Искре». У Анны хорошие связи с Москвой, и Владимир Ильич был вдвойне рад приезду старшей сестры.
Оживленный говор за стеной не затихает, но Владимиру Ильичу понятны причины возбуждения, которому невольно поддались сидящие там, в соседней комнате. Надежда Константиновна рассказывает им о своих приключениях, и, хотя Владимир Ильич уже знает об этих приключениях, он за работой урывками прислушивается к голосу Надежды Константиновны и не может удержаться от улыбки.
Произошел действительно забавный случай.
В Москве Надежда Константиновна побыла недолго, всего несколько дней, и то задержалась здесь только потому, что Мария Александровна и остальные члены семьи Владимира Ильича ее просто не отпускали. Уж очень она им пришлась по душе. Ведь, в сущности, они ее знали мало; видели только разок-другой, но то было несколько лет назад, еще перед ее отъездом к Владимиру Ильичу в Сибирь.
Свой точный мюнхенский адрес Владимир Ильич послал на имя одного человека в Уфе, записав этот адрес между строк какого-то тома стихов. Том до Надежды Константиновны не дошел.
В путь она пустилась одна, без Елизаветы Васильевны, которую оставила временно в Петербурге, куда тоже заехала ненадолго после Москвы. И вот Надежда Константиновна пересекла границу. Доехала до Праги. На ней была зимняя шуба, а в Праге уже ходили в платьях.
Из соседней комнаты то и дело доносится смех. Надежда Константиновна подошла к самым драматическим местам своего рассказа. Ей и самой теперь смешно.
— Я-то думала, вы в Праге. Приезжаю туда, являюсь по адресу, куда посылала письма из Уфы, спрашиваю господина Модрачека. Стою, жду и волнуюсь. Все-таки непонятно, почему местом редакции выбрана Прага, когда я хорошо помню, что говорилось об одном из городов Германии?
— Еще в Сибири вы об этом договаривались? — удивляется Вера Ивановна. — Так далеко загадывать!
Надежда Константиновна продолжает рассказ. И голос ее так приятно слышать, он мягок, звучен и рождает странное ощущение, будто все происходит не в Мюнхене, а в России, и выйди на улицу — перед тобой возникнет питерский проспект или московский переулок.
— Господином Модрачеком кто бы вы думали оказался? Я-то надеялась, ко мне выйдет Владимир Ильич. А вышел какой-то чужой мужчина. Представляете мой ужас! А он, мужчина этот, говорит: «Ах, вы, вероятно, жена герра Ритмейера? Он живет в Мюнхене, но пересылал вам в Уфу письма и книги через меня». Тут я все поняла и пустилась сюда…
Слышен низкий, грудной голос Веры Ивановны:
— Ваши переживания все-таки ничто в сравнении с тем, что я испытала, когда в прошлом году бежала из Петербурга. Вот был ужас!
В то время, когда Надежда Константиновна кочевала в своей теплой шубе по дорогам Западной Европы, где она была впервые, Владимир Ильич, извещенный о ее выезде из России родными, каждый день тщетно ходил встречать ее на мюнхенский вокзал.
Случилось так, что в первые минуты пребывания в Мюнхене с Надеждой Константиновной повторилось с досадной точностью то же, что произошло с ней в Праге. По словам милого чеха Модрачека, выходило, что именно от Ритмейера он получал письма для пересылки ей. Очутившись в Мюнхене, Надежда Константиновна пришла по адресу в какую-то пивную и спросила, где ей найти господина Ритмейера, полагая, что он и есть Владимир Ильич. И тут она испытала еще больший конфуз, чем в Праге. Краснолицый, упитанный хозяин пивной ответил из-за стойки:
— Это я!.. Вас вюншен зи, мадам?
Тут только и кончились приключения Надежды Константиновны. Ее повели в боковой флигель внутри двора, отворили дверь, и перед изумленными глазами путешественницы предстала картина: в небольшой пустоватой квартирке сидят за столом Владимир Ильич, его сестра Анна и Мартов и ведут деловой разговор об «Искре».
За сегодняшний день Надежда Константиновна немного отошла от дорожных переживаний. Она с радостью упрятала свою шубу в корзину, переоделась в легкое весеннее платье и к вечеру уже чувствовала себя почти совсем как дома.
Перевалило за полночь, когда Засулич и Мартов ушли. Но на другое утро они опять явились. Было воскресенье. Ярко светило солнышко, в расцветших садах голосисто пели птицы. Казалось, весь Мюнхен высыпал на улицы и радуется весне.
Мартов предложил всем пойти в кафе. Он как-то очень быстро акклиматизировался, освоился с местными нравами и стал завсегдатаем некоторых кафе, где, как он уверял, интересно бывать. Да и пиво там отличное.
Владимир Ильич до приезда Надежды Константиновны иногда составлял компанию Мартову и Засулич, заходил с ними на часок-другой в кафе посидеть, посмотреть на публику, послушать музыку. В кафе здесь нередко выступали хорошие музыканты — скрипачи и пианисты, а музыку Владимир Ильич очень любил.
Но в этот день он отказался от приглашения Мартова и Засулич. Уезжала Анна Ильинична, и вместе с Надеждой Константиновной он собрался ехать на вокзал провожать сестру. Анна Ильинична много помогла «Искре», и сейчас Владимир Ильич надавал ей кучу новых поручений; уезжала она в Швейцарию.