– Кто «мы»? – спросил Ма.
– Те, которым, как ты говоришь, не сносить головы… Молодые рабочие, студенты и те из стариков, кому надоело строить дворцы для обирал, а самим валяться в грязи…
– Молод ты, потому и горяч! – вмешался в разговор Син. – Не все ли равно, где лежать в этом мире: в золоте или в грязи? Нужно заботиться о загробной жизни, а на земле можно и потесниться.
– Однако те, что живут вон там, – указал Юн на светящиеся особняки, – не очень-то теснятся… Они берут себе золото, оставляя нам одну грязь. Заботы о вечности не отвлекают их от земных благ.
– Что есть золото? – пренебрежительно сказал Син. – Мудрость, вот истинное богатство… А мудрость чаще ночует на циновках, чем на коврах. Другое дело – умерший… Ему необходимо хорошее жилище… Вот вы ждете тело вашего товарища, а приготовили ли вы достойный гроб, в котором его душе не стыдно было бы отправиться в царство теней?
Юн тряхнул головой.
– Меньше всего нас интересуют загробные удобства. Конечно, если бы мы могли, мы положили бы нашего Чена в красивый гроб, поставили бы его на самом видном месте, – чтобы все могли отдать последний долг погибшему товарищу. Но мы лишены этой возможности…
– Ничего хорошего от вас не дождешься!.. – махнул рукой Син. – Ваши мысли заняты пустяками… Хорошо, что существуют серьезные люди, заботящиеся даже о чужих мертвецах.
Он нырнул в шалаш и через минуту вернулся, нагруженный странными предметами.
– Вот, – сказал Син, – вещи, облегчающие трудности загробного пути. Юн разглядел шелковые туфли; на белых подошвах были вышиты цветы лотоса.
– Что означают эти цветы?
– Хороши нынешние студенты. Не знают, зачем вышиты лотосы на подошвах погребальных туфель!
– Разве это имеет какое-нибудь значение? – спросил Юн.
– А то как же! В этих туфлях умерший легко перейдет адскую реку, ступая по цветам, подобно Будде…
– Какая прелесть! – с иронией произнес Юн. – Жаль, что не изобретена специальная обувь для безопасного перехода через реки капитализма…
Внизу послышались всплески, и голос Нона крикнул из темноты:
– Эй, вы там!.. Спускайтесь скорее и помогите мне.
Юн вместе с двумя товарищами спустился к лодке. Она стояла под фонарем; судорожно вздрагивавший свет призрачной улыбкой пробегал по восковому лицу неподвижного Чена.
– Чен!.. – тихо протянул Юн, которому показалось, что губы мертвеца шевельнулись. Но Чен был недвижим, продолжая молча улыбаться.
Шесть пар крепких молодых рук подняли труп и бережно понесли наверх, где суетился Син, с грохотом устанавливавший неуклюжий гроб, расписанный серебряными пионами.
Собака Ма, почуявшая мертвого, начала было выть, но хозяин прикрикнул на нее, и она замолчала, изредка прорываясь тревожными взвизгами.
Увлеченный тонкостями похоронного ритуала, Син очень огорчился, когда товарищи Чена запретили ему положить на губы мертвеца завернутые в красную бумагу чайные лепестки.
– Нельзя лишать умершего дорожных припасов, – поучительно заметил корзинщик.
– Хуже затыкать рот умершему революционеру, – ответили друзья убитого.
Джонка наполнялась народом… Кули, грузчики, разносчики, только что кончившие свои смены рабочие, ремесленники, оторвавшиеся от станков, приходили повидать «маленького Чена» и попрощаться с ним.
Многие знали Чена лично, другие понаслышке, – но всем хотелось взглянуть на этого неутомимого бунтовщика, долго ускользавшего из рук сыщиков и полицейских.
Внезапный, как тайфун, переходил он с завода на завод, с фабрики на фабрику, организовывая рабочих, подбивая на борьбу, вселяя веру в свои силы.
Клеточки четырехсоттысячного тела и мозга рабочего Шанхая чувствовали утрату, и потому пол старой джонки гнулся под тяжестью бесчисленных ног; незнакомые голоса заставляли просыпаться потревоженного дрозда.
Кочегары с фабрики «Найгай» в сотый раз восстанавливали картину убийства.
– Они застрелили его, как зайца…
В озаренном сознании слушателей возникал фабричный двор, по которому мчался затравленный Чен, преследуемый по пятам торжествующими убийцами. И невольно взоры всех тянулись к убитому, как бы ища ответа.
Но Чен молчал…
Люди приходили и уходили, унося в себе зерна неясной тревоги, подспудного, едва ощутимого беспокойства; проваливались в темноту; тонули в тумане…
Туман крался по улицам, проливаясь в окна малярийной сыростью, и вместе с туманом растекалось томительное предчувствие надвигающейся катастрофы.
Бледный от волнения Юн говорил столпившимся у гроба:
– Нас в Шанхае больше миллиона! Мы приводим в движение двести пятьдесят фабрик и обслуживаем весь город. Труд принадлежит нам, сами мы – гости на собственной земле. Разве не позор, что нас убивают при свете дня, а мы ночью должны хоронить мертвых?.. Дадим клятву у этого гроба отомстить убийцам! Стыдно быть покорными, когда нас приравнивают к собакам! Мы должны выйти на Банд, на Нанкин-род и громко кричать иностранцам: «Китай не тряпка, о которую вытирают ноги! Мы люди и требуем человеческих прав!»
Ночь близилась к концу. Тяжелый гроб осторожно спустили в шаланду. Друзья Чена разместились на скамьях. Бамбуковые шесты нащупали дно, и грузная лодка поплыла к реке, чтобы по ней пробраться на кладбище.
Шанхай не думал о сне.
В мраморном дансинг-холле гостиницы «Маджестик» журчал фонтан, освежая радужными брызгами разгоряченные лица танцующих. В узких уличках Чапея на циновках, разостланных на земле, спали семьи бездомных, не имевших пристанища.
Моторные лодки опийных компаний подвозили к складам сгруженные с пароходов ящики опиума… По гнущимся сходням рысью взбегали на палубу обнаженные кули, сбрасывая в трюм тяжелые тюки. Грязные паромы везли с фабрик выжатых работой женщин и детей. В «Новом Карлтоне», в «Дримланд», на крыше отеля «Plazza», в кафе «Мумм» – полуголые ремесленницы любви, развлекая, обирали полупьяных мужчин. Шанхай работал и веселился. Полмиллиона брошенных в ад китайцев создавали рай для тридцати тысяч белых.
Банки и конторы успешно рассовали свою дневную клиентуру по ночным дансингам. Автомобили одухотворяли улицы. Засыпанный светом Нанкин-род был похож издали на вытянувшуюся акробатку, пролетающую сквозь огненные обручи.
– Я опять получила телеграмму, – сказала Агата, барабаня ногами по гладким доскам водяной горки, – мне предлагают остаться в Китае.
Последние слова заглушил хохот и визг. Мимо пронеслась лодка-сани, наполненная купальщиками.
– Вы остаетесь? – живо спросил Ворд. Агата незаметно наблюдала за ним.
– Не знаю…
– Оставайтесь! – воскликнул Ворд. – Нигде в мире нет такой приятной жизни.
К ним подошел адвокат Рейнель в черном трико, перетянутом белым поясом.
– Мы вас ждем. Все уже давно в лодке.
– Идем! Идем! – вскочила Агата.
На верхней площадке стояли готовые к спуску водяные салазки. Айя Борг в зеленом купальном костюме, обсыпанном лиловыми вишнями, сидела впереди всех.
– Скорей! – крикнула она. – Нельзя же быть такими эгоистами! Флиртуйте, но не задерживайте лодку!
Рейнель сел впереди, за ним Агата. Ворд оказался последним. Едва он почувствовал тело Агаты, как Айя выбила планку, и салазки, сорвавшись с места, стремительно покатились в бассейн. Плеск. Брызги. Все очутились в воде.
Обширный бассейн был переполнен. Шанхайская жара выгнала сюда всех любителей спорта и флирта. Прыжки с трамплина, водяная карусель, фокстрот на плоту, водяной теннис – все имело своих поклонников и энтузиастов.
На лужайке, покрытой зеленым травяным бобриком, стояли столики и поднималась белая стойка бара. За столиками сидели парочки и компании. Играл вездесущий джаз. И тут же на траве происходили танцы.
– Пойдемте потанцуем, – предложил Ворд.
Они вылезли из воды, и влажные лоснящиеся их тела включились в общий фокстротный круг.
– Сегодня в пять часов, – ведя Агату, сказал Ворд, – китайские студенты и коммунисты предполагают устроить на Нанкин-род демонстрацию…