– Интересно было бы посмотреть, как это выглядит, – перебирая ногами, заметила Агата.
– Заранее могу сказать: для демонстрантов – невесело! Сержант Демби, которому поручено встретить нахалов – старый солдат и шутить не любит. Если хотите, мы успеем полюбоваться его искусством.
– Поедем! – воскликнула Агата.
Ворд имел основания хорошо отзываться о бравом сержанте.
Демби с пятьюдесятью полисменами стоял в ущелье между магазинами Вингон и Сенсир.
Вверху на крыше трубили трубачи и развевались рекламные знамена. Внизу летели трамваи и автомобили; бежали рикши; текла густая толпа.
Впереди, в самом конце Нанкин-род, были расставлены посты. Обилие полицейских обращало внимание.
– Холера в Чапее? – спрашивали интересующиеся.
– Нет, студенты и кули желают устроить на сеттльменте какой-то большевистский карнавал.
– Эти собаки совсем обнаглели! Подумайте: осмелиться прийти на Нанкин-род!
– Не беспокойтесь! Полицейские знают свое дело. Они отобьют у кули охоту совать нос дальше своих кварталов.
В пять часов Нанкин-род имел обычный вид. Через пять минут улица изменилась. Автомобили замедлили ход. Остановились. То же произошло с толпой. Вдали показались знамена и люди. Они шли из Чапея. Полицейские посты пытались остановить демонстрантов, но людской поток подхватил полисменов и понес впереди себя.
Сержант Демби выстроил своих людей, опустив их на мостовую синей плотиной. Сам он, выйдя вперед, остановился в ожидании.
Демонстранты приближались.
Впереди вертелись полисмены; за ними шли первые ряды, над которыми плыл белый, окровавленный плакат с надписями: «Мы не позволим убивать наших братьев», «Долой китайских и иностранных убийц!» Дальше пестрели другие плакаты, шли другие ряды.
Трубачи на крыше играли походный марш. Барабаны отбивали дробь.
– Стойте! – крикнул сержант Демби, величественно поднимая правую руку.
Толпа продолжала наступать. Передние ряды напирали на сержанта. Демби пришлось податься назад.
– Стойте, я вам говорю! – размахивал руками сержант. Толпа продолжала течь вперед, глухая, как вода.
– Назад, собаки! – рычал Демби; его относило к полицейской плотине. Толпа шла вперед.
Демби выхватил револьвер.
– Вы не пойдете дальше! Пли! – скомандовал он.
Полисмены разом, как автоматы, подняли револьверы и, направив на толпу, открыли огонь.
Первые ряды упали. В задних произошло замешательство. Передний плакат, вздрогнув, покрыл убитых. По асфальту потекли темные ручьи. Стонали раненые. Оркестр оборвал марш, и только барабан отбивал дробь, словно в панике стуча зубами.
Ворду с Агатой, однако, не удалось полюбоваться искусством сержанта Демби… «Непьер» застрял среди других машин за два квартала до места расстрела.
На помощь сержанту летели мотоциклетки. Полисмены в стальных шлемах, размахивая дубинками, врезались в толпу. Прошел отряд муниципальных стрелков.
Дула и дубинки выталкивали демонстрантов. Неся раненых, толпа хлынула в боковые переулки, наполнив их гулом смятения.
Сержант Демби спокойно натягивал белые перчатки. Пять трупов лежали у его ног. Прижатый к мостовой плакат кричал камню: «Мы не позволим убивать наших братьев».
Одноглазый дрозд был в полном недоумении. Никогда еще, сколько он себя помнил, не случалось таких удивительных вещей.
Обычно с самого утра по каналу не переставая двигались флотилии шаланд и сампанов, груженных овощами, птицами, цветами. Дрозд с завистью смотрел единственным своим глазом на проплывавшие мимо кусты роз, на охапки пионов, на соблазнительные горы риса и бобов. Теперь канал был пуст и безмолвен. Вот уже третий день, как окрестные крестьяне перестали возить в город огурцы и капусту. Один Нон бороздил своим вертлявым веслом застывшую воду, доставляя на джонку спасавшихся от полиции забастовщиков. Но и он не мочил своих сетей, превращенных в одеяла для беглецов.
Поведение обитателей джонки также было загадочным. Давным-давно стоял сухой и погожий день, а слепой музыкант и не думал отправляться в город. Он сидел лицом к каналу и, пачкая скрипку канифольной мукой, выводил заунывным голосом:
– Конец песни не годится, – донесся из шалаша звонкий голос. – Ты должен переделать его, дед, на новый лад…
Слепой музыкант опустил смычок.
– Ишь, шустрый какой!.. Вчера весь день охал, а сегодня – опять за свое. Вот уж действительно – и пуля вас не берет!
– Не берет, дед… – из-за циновок показалась обмотанная тряпками голова Юна…
– Другому на всю жизнь хватило бы урока, а с тебя – как с гуся вода…
Невдалеке раздались частые выстрелы. Слепой музыкант поспешно отодвинулся от борта.
– Наделали дел… И зачем вам было дразнить заморских дьяволов? Они привыкли гнать китайцев от своих дверей…
– Придется им переменить привычки, – сказал раненый. – Особенно, если они хотят остаться в нашей стране.
По сходням зашлепали босые ноги: показался Син с прыгавшими на коромысле вязками корзин.
– Отдыхаешь? – сбрасывая коромысло, спросил корзинщик.
– А что делать? – сказал слепой. – Вчера мне за целый день не пришлось спеть ни одной песни. Только начну, а на углу залопочет какой-нибудь болтун – толпа и бежит к нему. Чуть не задавили… А ты что рано вернулся? Неужели все продал?
Син крепко выругался.
– Да разве теперь кому-нибудь нужны корзины! Теперь все другим заняты. Даже лавочники закрывают лавки…
– Так что ж ты ругаешься? – воскликнул Юн. – Радоваться надо.
– Радоваться? – удивился корзинщик. – Чему? Я радуюсь, когда продаю корзины.
Волнуясь и дрожа, раненый приподнялся на локте.
– Народ разбивает цепи, а ты плачешь о своих корзинах! Камни кричат от гнева, а дед удивляется, что никто не хочет слушать его песни…
Локоть подломился, и юноша со стоном упал на цыновку.
– Лежи, лежи! – забеспокоился корзинщик. – Не ты один сошел с ума… И я, и дед, и твои почтенные родители – все мы жили и думали иначе… Но недаром сказал премудрый Конфуций: «Сын больше похож на свой век, чем на своего отца».
– Как бы я хотел быть там, – прошептал Юн, протягивая руку в ту сторону, где раздавались выстрелы.
Лю пустеющими глазами смотрел на клочок бумаги, дрожавший в его руке.
В саду под окном бегали, гремя саблями, солдаты. Молодой офицер с лицом, изъеденным оспой, тряс за плечо старого садовника.
– Где сын?.. Куда ты его спрятал?!
Яо знал о сыне столько же, сколько и офицер. Он не видел его с того дня, как английские пули окровавили Нанкин-род.
– Не скажешь – заберем тебя!.. Яо молчал, готовый заменить сына.
«Я стар, – думал он, – и гораздо более гожусь для смерти или тюрьмы».
Солдаты, обыскивая сад, рубили саблями кусты пионов. Старый садовник не выдержал.
– Не кажется ли вам, – учтиво сказал он офицеру, – что саблями, предназначенными для сражений, не следовало бы уничтожать цветы…
– Ах ты, собака!.. – разъярился офицер и ударил старика по лицу. Солдаты, схватив упавшего Яо, потащили его к воротам.