Напрасны были прощальные переживания! Уже через короткое время Нансен убедился, что расчеты его не оправдываются: шесть перегруженных нарт то и дело застревали в ледяных застругах. Вытаскивая их, приходилось по шесть раз проходить одно и то же расстояние. Решили снова вернуться.
Для опыта они запрягли в одни нарты двойную упряжку. Это имело необычайный эффект — собаки помчались с такой быстротой, что стоило большого труда поспевать за ними. В каких-нибудь два часа удалось отмахать то самое расстояние, на преодоление которого накануне ушло целых три дня. Преимущество легкой нагрузки сказалось со всей очевидностью.
Поражает упорство и настойчивость Нансена в его, уже третьих по счету, сборах к походу на север. Первые неудачи не только не обескуражили и не охладили его, но придали еще более уверенности в своих силах. В короткий срок он перестроил всю подготовительную часть санной экспедиции.
"Никаких излишеств!" — стало жестким правилом при отборе снаряжения. И хотя ранее думалось, что не имеется ни одной лишней вещи, многое было беспощадно выброшено из уложенных мешков. В результате стало возможным взять с собой только три заметно облегченные нарты.
В полдень 14 марта «Фрам» в третий раз дал прощальный салют. И в третий раз фрамовцы обменялись взаимными пожеланиями успеха и счастья. Как долго будет длиться разлука? Все, в том числе и сам Нансен, думали, что путешествие к полюсу завершится в тот же год. Никто не подозревал тогда, что затянется оно очень надолго.
Курс прямо на север!
И быстрый темп! Ничего, что на пути неровный лед и потому часто приходится помогать собакам тащить нарты.
Морозы жестокие — ртуть замерзает в термометре. Однако настроение у Нансена бодрое. Он отмечает в дневнике, что погода превосходна, а впереди "предстоит и день, и свет, и тепло; мы идем навстречу победе!"
Необходимость умерщвлять собак — первое, что омрачило душевное состояние. Привыкнуть к тому было невозможно. И через много лет Нансен говорил, что обязанность эта была самой тяжелой из всего, что выпало на его долю за время путешествия. Избежать этого было нельзя — ездовые собаки питались мясом себе подобных существ. Поначалу они отказывались от такой пищи, а затем голод заставил ее ценить.
Можно лишь удивляться многотерпению Нансена и его спутника. Уже первые дни похода потребовали предельного напряжения сил. Несмотря на сорокаградусные морозы, одежда их сначала промокала от испарины, а затем превращалась в жесткий панцирь, при малейшем движении она громко хрустела. Обшлага курток затвердевали так, что натирали у запястий глубокие раны.
К концу дневного перехода путешественники в своей промерзшей одежде забирались в спальный мешок. Тесно прижавшись друг к другу, дрожа, стуча зубами от озноба, они лежали час, а случалось, и больше, прежде чем по телу разливалось тепло. Одежда обмякала и походила на мокрый компресс. А тут еще на голое тело приходилось класть для просушки промерзшие рукавицы, носки, стельки.
До сна им следовало еще приготовить ужин и накормить собак — обязанность, которую каждый выполнял по очереди. Ужин тогда был высшим наслаждением и наградой. Все же усталость иногда бывала так сильна, что сон приходил прежде, чем удавалось донести ложку до рта: рука бессильно падала, и пища проливалась.
Даже во сне им казалось, что они тащат нарты и погоняют собак: "На север!", "На север!" Нансен не раз просыпался от криков Иохансена во сне: "Пан! Барабас! Ну же, вперед, дьяволы!", "У-у-у, чертово отродье!", "Тпру! Тпру!!!", "Ну, теперь все полетит к черту!.."
Спальный мешок был скорее иллюзией тепла: однажды ночью Нансен проснулся оттого, что отморозил концы пальцев на руках. В таких условиях только утешала мысль, что собакам приходится еще хуже — они спали прямо на снегу перед палаткой.
Кстати, еще раз об отношении Нансена к собакам — его неоценимым помощникам. Человек, так сильно любивший природу и всякое живое ее воплощение, не мог быть жестоким. И если случалось ему быть таковым, объяснялось это только необходимостью. Вот его собственное убедительное объяснение: "Нельзя отрицать, что мы обращались с бедными животными жестоко, и сейчас жутко подумать об этом. Я весь содрогаюсь, вспоминая, как беспощадно колотили мы их железными палками, побуждая идти вперед, когда они останавливались в изнеможении, не в силах дальше волочить ноги. Поглядеть на них — сердце обливалось кровью, но я отводил глаза в сторону, намеренно ожесточая себя. Ведь это было необходимо. Мы должны были идти вперед во что бы то ни стало; все остальные соображения отступали на задний план".