– Мама, – ахнула Корделия, – это призраки эльфов!
– Но как это возможно? – удивилась Гвен. – У эльфов нет души.
– Это сделал он, госпожа! – дама-эльф указала на Магнуса. – Он воззвал к памяти тех из нас, кто жил здесь когда-то,
– Но кто мог убить тебя и всех остальных из Волшебного Народца? – завопил Грегори. – Эльфы бессмертны!
– Нет, если нас пронзит холодное железо, а жестокий граф и его люди охотились на нас и убивали кинжалами!
– Прекрасная была забава, – со свирепой улыбкой рявкнул Фокскорт. – И будет повторена еще раз, если вы не уберетесь отсюда!
– Уберемся, – усмехнулась эльфская дама, – но на этот раз забавляться будем мы! Для чего, ребята, используем графа?
– Для считалки! – отозвалось несколько голосов. – Можно пересчитать его кости.
И в темноте появился скелет, он глупо улыбался, сохраняя каким-то образом сходство с графом Фокскортом.
– Как вы смеете! – закричал граф, бледнея от гнева.
– Теперь ты не сможешь нас убить, подлый граф, – назидательно сказал старший эльф, злорадно улыбаясь, – потому что все мы уже мертвы. Чем ты защитишься от нас, Волшебного Народца?
Послышался смех, и в темноте возникло кольцо из смеющихся эльфских рожиц, в колпачках с колокольчиками. Эльфы кружили хоровод и пестрели разноцветной одеждой. Аудитория же состояла из шутов и клоунов.
Фокскорт не мог устоять на ногах: пол под ним качался. Один раз он буквально перевернулся через голову, а Сола все смеялась и смеялась, прижав руку ко рту, по щекам ее катились слезы.
А позади придворные лихорадочно отмахивались мечами, у которых вырастали крылья и цыплячьи головы. Головы тут же начинали негодующе пищать. Рыцарям все время приходилось поддерживать бронированные штаны, которые непрерывно спадали, а пехотинцы скользили на раздавленных фруктах, перезрелых персиках и сливах, которые бросали им под ноги шуты. Зал дрожал от смеха.
– Что болит, милорд? – спросил кто-то. – Поди приступ подагры обуял?
– Спокойной ночи, дурной рыцарь! – кричал другой. – Если не можешь держаться на ногах, ложись в постель!
– Но он и там не удержится! – ответил третий голос.
А четвертый крикнул:
– Почему ты упал, сэр Боркас? Подражаешь своему господину?
– Да он барахтается!
– Нет, барахтается рыба!
– Да, у него отросли плавники и хвост!
– Кто уронил графа? – послышался новый голос. Ему ответили:
– Граф упал сам!
– Нет, вот он встает!
– Да из него считалка не получится!
– Значит, можно не обращать на него внимание?
Побледнев от унижения и ярости, граф отступил к рядам своих приближенных.
– Нет, – сказала Гвен, – нельзя уходить, пока веселье еще не кончилось!
Толпа придворных отступила, а ухмыляющиеся, кричащие шуты надвинулись, со смехом снова окружили графа.
– Будьте вы все прокляты! – закричал он в отчаянии, но аудитория только рассмеялась, и кто-то воскликнул:
– Брат, он хочет наклониться?
– Нет, встать!
– Но если согнется, он никогда не разогнется снова!
– Да он не вставал с детства!
– Нет, с самого рождения!
– Что, разве он родился?
– Да, родился во славе! Посмотрите на его благородную осанку!
И, конечно, граф снова поскользнулся и шлепнулся на зад.
– Прочь! – крикнул граф. – Убирайтесь, чудовища!
– Он что, говорит о себе?
– Не показать ли ему подлинную сущность его души?
– Нет! – в панике заверещал граф. – Оставьте меня в покое! Убирайтесь отсюда!
– Куда, куда?
– Куд-куда, куд-куда!
– Откуда здесь куры?
– У меня не только куры, но и петухи!
– У меня тоже. А зачем они нам?
– Чтобы снести яйца!
– А яйца нам зачем?
– Сейчас увидишь!
В воздухе промелькнуло яйцо, ударилось о голову графа и желтое с белым потекло по дряблым щекам. Он в отчаянии взвыл и обратился в бегство, но бежать смог только на месте.
– Есть только одно направление, в котором ты можешь двигаться, – жестко сказала Гвен.
– Куда угодно! Везде лучше, чем с этими негодяями!
– Везде? Тогда уйди в ноль!
– Надо его уменьшить!
– Да. Посмотрим, как он это выдержит.
И призрак начал уменьшаться, он продолжал кричать на бегу, но оставался на одном и том же месте на возвышении, становясь все меньше и меньше, а толпа мучителей преследовала его, они тоже уменьшались, пока все не исчезли.
Гэллоугласы молча прислушались.
Слабый призрачный смех прозвучал в замке, но не злой, а веселый.
– Мы победили, – недоверчиво прошептал Магнус.
Род кивнул.
– Я знал, что мы победим, если не испугаемся. Запечатленные воспоминания не могут причинить вред, они могут только заставить тебя самого испытать страдания.
– Но если это только воспоминания, как мы смогли их победить?
– Мы противопоставили им свои воспоминания, – объяснила Гвен. – А теперь, если зло графа снова возникнет в сознании твоего брата, вместе с ним возникнут и эти сцены унижения, и граф снова убежит в ноль. Потому что в жизни он искал только власти. Гордыня графа возвышалась лишь тогда, когда он унижал других. В этом было истинное наслаждение подлеца – в ощущении своей власти над другими. А больше всего он наслаждался, насилуя беззащитных женщин и вступая во внебрачные связи.
Глаза Корделии вспыхнули.
– Но здесь, в этом зале, несколько минут назад он сам подвергся унижению, и его мучает стыд.
– Да, к тому же он испытал унижение от своей же жертвы.
– И обнаружил, что у него нет власти, чтобы побольнее ударить в ответ. Неудивительно, что он бежал. Хотя, конечно, мерзавец это все заслужил.
– Если действительно это была его душа, – нахмурился Магнус. – Но если это только воспоминания, воплощенные в камне и вызванные мною, мы наблюдали только иллюзию.
– Но даже если так, – сказал Грегори, – его душа уже лет двести поджаривается в аду.
– Грегори! – ахнула Гвен, пораженная словами своего восьмилетнего сына.
Грегори посмотрел на нее широко раскрытыми глазами.
– Добрые отцы произносят такие слова с кафедры, мама. Почему мне нельзя?
Род решил избавить Гвен от ответа.
– Я думаю, пора оживить Фесса.