Интервью я собирался приурочить к его 55-летию. Это не было редакционным поручением. О будущей беседе с писателем я размышлял между прочими задачами, коих в суетливом газетном бытии набирается вагон и маленькая тележка.
Исчез он, казалось, с концами. Но я не оставлял попыток найти его.
Я сделал запрос через адресный стол УВД. Я обшарил Интернет. Я написал и позвонил товарищам, которые могли бы знать его или знать тех, кто знал его. Выяснилось немногое: гражданин О. не был признан безвестно отсутствующим, поскольку ни одно заинтересованное лицо не подавало соответствующего заявления и поскольку таковых заинтересованных лиц, по-видимому, обнаружиться не могло. В ходе расследования я установил: живых родственников у гражданина О. нет. Автомобиля, гаража и жилой недвижимости он не имел. Унаследовать после него было бы нечего. Не человек, а одна душа. В годы последней своей активности Афанасий снимал однокомнатную квартиру. Оттуда внезапно съехал, уплатив хозяйке за два месяца вперёд, как полагалось по договору найма. На ту пору ему стукнуло пятьдесят три. Так совпало, что моя первая мысль об интервью явилась вслед за его внезапным отъездом. В какие же степи его занесло?
Дорогу к Афанасию О. мне подсказала его повесть. Не перечитай я тогда тот сборник, кто знает, как бы всё сложилось! Скорее всего, я не увидел и не узнал бы ничего — и спустя годы помер бы в неведении. Нет ничего хуже, чем проскочить мимо чуда. У журналистов это сплошь и рядом случается: бегут на событие или мчатся за интервью к одному человеку, плоскому и шаблонному, каких навалом, штабелями кладите — гора до туч вырастет, и пробегают мимо человека другого, многомерного, изумительного, единственного на миллиард. Иные бегуны всю жизнь носятся мимо подлинных адресов. А там, между прочим, всегда открыто.
Афанасий был на поколение старше меня. Когда я всё-таки добрался до него, ему было пятьдесят пять, а мне недавно исполнилось тридцать семь. Перечитывая его повести и рассказы, коснувшиеся моего сердца в юности, я понимал, или, вернее сказать, вспоминал: вот этим предложениям и абзацам я обязан шлифовкой духа. Мне снились его герои. Я грезил ими в старших классах школы, я дремал на лекциях в университете, примеряя сюжеты на себя, я мечтал смотаться хотя бы на денёк в миры, выдуманные и расписанные Афанасием; я готов был заплатить за потусторонний день годом здешней жизни. Ни разу я не встретил человека, который разделял бы мою страсть к литературной мысли Афанасия. Я и с женой расстался потому, что души наши не пересекались. Читай она Афанасия О., мы б жили вместе по сей день. Пара поверяется книгой. Одна книга для двоих.
Читая в то решающее воскресенье его книжку, я словно бы заснул, как это происходило со мною в юности. То была единственная бумажная книжка Афанасия, выпущенная одним ненормальным издательством, вскорости разорившимся; остальные тексты писателя О. пылились по сетевым закоулкам. Книжку я спёр в библиотеке. Водя пальцем по оттиснутым типографской краской именам на семнадцатой странице любимой повести, тоскуя наперёд по хрупкому бытию знакомых героев, я погрузился в тёмную тревогу, закрутившуюся по комнате, захлебнулся холодом октябрьских вод, уносящих умирающее живое прочь. Разбивались о стриженую мою голову тяжёлые капли дождя, падавшие с потолка вперемешку с сырыми снежинками. То ли рука моя, то ли мысль моя захлопнула книгу, стиснула обложку. Ноги ощутили опору, твердь. Я стоял на земле. Оглянувшись, я узрел снежный дождь, сыпавший на раскисшее поле, различил чёткую дождевую границу, какой быть не может. Я был в домашних шортах и хлопковой клетчатой рубашке с коротким рукавом. Левое плечо мокло от дождя, а правое припекалось летним солнцем. Запрокинув голову и прищурившись, я узрел границу пространств на небе.
В руке я держал книжку. Обложка намокла. Под ногами моими росла зелёная с чернильной просинью трава. Тени от её стеблей, ложившиеся на босые мои ступни, солнечный свет разбавлял до голубизны. Шурша травой, я зашагал из октября в лето. Поднимаясь на холм, где розовел причудливый дом, я оглянулся. За мною не было ничего, кроме завесы дождевой хмари с белыми струями снежинок. Как в зеркале, отражался в дождевом потоке розовый фасад, облепленный малиновой крышей.
2
Сколько набиралось в доме этажей? Это как посмотреть.
Извилистые рамы бесформенных окон были воткнуты в стены как попало. Окна разной величины и формы торчали на произвольных уровнях и под свободными углами. Скаты сползли с крыши, как восковой нагар со свечи. Строгие термины «архитектура», «проект», «стройматериалы», «эпоха» для описания дома не годились. Напрашивались слова иного лексического ряда: «пластилин», «детство», «куклы», «фантазия». На лакированном штакетнике, обрезанном неумело, несимметричными волнами, я не заметил ни единого потёка от шляпок гвоздей. Любительщину, самодеятельность здесь довели до профессиональной аккуратности. Подойдя к калитке и оглядев дом вблизи, я решил, что в нём три этажа. Несуразно расплывшееся верхнее окно — шлепок яичницы на сковородке, вероятно, пускало свет и в мансарду, и на средний этаж.