В палисаднике я остановился, чтобы полюбоваться яблонями и грушами, посаженными редко. Какой на дворе календарный месяц? Август? На вид плоды были спелыми — срывай да ешь. Я наметил на ближайшем дереве несколько пузатых груш с оранжевыми боками, висевших с солнечной стороны, а на дереве поодаль присмотрел бордовые яблоки, отливавшие солнечным глянцем. Я сказал себе: подкреплюсь фруктами, ежели хозяев дома не окажется. Чтение книг с детства пробуждало во мне аппетит.
До веранды оставалось шагов пять, когда дверь без единого звука отворилась. На крыльце стоял Афанасий О.
3
Космического цвета футболка с крупным белым словом «Манслук» и принтом помельче: «Самый вкусный в Непоколебимых Мирах». Безразмерные графитовые джинсы, криво, зигзагами обрезанные выше колена, с неряшливыми нитями бахромы. Синие пластмассовые сланцы, из которых торчали розоватые пальцы, как у мальчишки на пляже. Среднего роста, худой, с растрёпанной бородёнкой и усами, нависшими надо ртом, почти скрывшими губы. То ли бомж, то ли миллионер.
Даже с бородой и усами Афанасий не тянул на пятьдесят пять. Он показался мне ровесником. На его лице я почти не заметил морщинок. Гладкие щёки, там, где они не поросли бородой, несколько лучиков у глаз, ровный высокий лоб. Ни намёка на залысины и седину. Русые волосы светлого тона, скорее приглаженные, заброшенные назад ладошкой, нежели расчёсанные на прямой пробор. И необыкновенные глаза — у крыльца я разглядел их впервые. Прежде я не встречался с Афанасием, как выразился бы наш брат журналист, живьём. Глаза серые с бирюзовым отливом. Линзы с оттенком? Фотографировался он обычно в очках с фотохромными стёклами, старомодными, толстыми.
Внутри дом отвечал тому, на что гость таращился снаружи. Извилистые диваны, волнистые арки, изогнутые сползающие потолки. В гостиной стол в форме палитры. Под ногами пружинистый паркет из пробки. Я впитывал подробности, чтобы тотчас забыть их. Пара раздвинутых бирюзовых штор — в тон глазам хозяина. По стенам раскиданы книжные полки. Уставлены, забиты книгами. Что характерно, на корешках, на обложках, на лаке полок — ни пылинки. И не пахнет в доме пылью, будто её никогда тут и не заводилось. Уж я-то знаю, как пахнут дома с книгами, как пахнут архивы, библиотеки, редакции газет.
Лестница с площадкой. На площадке куст в кадке — цветёт бледно-жёлтыми розами.
На втором этаже он ввёл меня в писательский кабинет. Письменный стол — геометрически безукоризненный прямоугольник, на нём настольный компьютер с монитором и клавиатурой. На стенах шеренги бумажных книг. Наглухо зашторенное окно.
В кабинете обнаружился ещё один человек. Возле угловых полок стояла на коленях черноволосая женщина. Спину её обтягивало васильковое платье. Афанасий сказал тихо:
— Софрон, это моя жена, Орнейда. Не беспокойтесь, мы не в силах ей сейчас помешать.
Жена уважить гостя не спешила. Пока она молилась на бумажные тома, склонив голову и уронив иссиня-чёрную косу в ноги, я прочитал имена на корешках. На полках обретались выдающиеся труженики литературы вперемешку: от русских классиков с Толстым во главе до отцов золотого века американской фантастики. Похоже, здесь были собраны любимые книги Афанасия О.
Орнейда поднялась, прихватив с пола подушечку для ног. Её она положила на нижнюю полку. И повернулась к нам.
Она была высока, с меня ростом. И выше Афанасия на полголовы. Но когда Афанасий встал с нею рядом, как бы позируя для парного фотоснимка, их разница в росте каким-то оптическим обманом улетучилась.
Жена его, в васильковом платье до щиколоток, вышитом белым по лифу и по рукавам, с высоким вырезом, открывавшим мраморную шею, белоликая и черноволосая, большеротая и большеглазая, кажется, совсем без косметики, выглядела года на двадцать два. За нею подымались книги. На миг мне почудилось, что и я куда-то подымаюсь — как воздушный шар. Я влюбился в Орнейду безоглядно, неотвязно. Не подумайте только, что я намечаю любовный сюжетный поворот. Я проникся к ней сознательной любовью. Такая любовь не требует взаимности, она хороша уже тем, что дарует июль в октябре. Когда так любишь, знаешь: другой человек есть на свете. Этого довольно, ты распускаешься, как ранний тюльпан, вырвавшийся из согретой луковицы.