— Здравствуйте, уважаемый землянин, — сказала красавица.
— Она с планеты Змоймогдан, — пояснил писатель.
4
Садясь внизу за стол в гостиной, за стол в форме палитры, я уже понимал, что знакомством с инопланетянкой моё посещение Афанасия, моё интервью не ограничится. Если эту межзвёздную встречу вообще можно было назвать интервью. Думаю, можно, ибо за тот день и тот вечер Афанасий рассказал мне даже больше, чем я рассчитывал услышать. И его откровенность в конце концов меня напугала. Я перетрухнул, как кур, чей финал определился однозначно: в кастрюле.
Прекрасная змоймогданка не подавала на стол. Не подавал и хозяин. Стол, обегающая его скатерть, на изгибах вздыбленная складками, а на скатерти — ничего.
— Послушайте, Софрон, — сказал Афанасий. — Раз уж вы сюда добрались… Вы не спрашивайте, я сам расскажу. И покажу. Так выйдет лучше, гораздо лучше.
И то верно, подумалось мне. Как я должен спрашивать о том, о чём не имею ни малейшего представления? Догадок, и тех не имею. А передо мною всё-таки писатель. И, как бы он ни выглядел, он порядочно старше меня.
— Вымысел, — начал он. — Выдумка. Тропа мысли. От несуществования к бытию.
Афанасий взглянул на жену. Губы её дрогнули, точно он коснулся их. Она так широко раскрыла глаза, что я мог бы нырнуть туда. Я мог бы плыть там, грести, подниматься и опускаться в серых волнах, и никогда не добрался бы до берега.
Афанасий продолжал:
— В час, когда подсознание переливается в сознание, когда грань сна и яви зыбка, когда отчаяние твоё даёт самый крепкий настой, посещают душу сны, из которых не хочешь возвращаться. В такой-то миг и пришла ко мне она.
Спал я или нет? Она стояла у моей кровати. Вполоборота ко мне. Она вывела указательным пальцем в воздухе слово — своё имя. Писать в воздухе пальцем или предметом была моя привычка, детская, пронесённая через жизнь. Нравилось мне так, в пространстве, запечатлевать словами мысль. Как бы слать весть в космос. Само собой, никому о том я не говорил. Писал в воздухе тогда, когда меня никто не видел. И вот является во тьме она, качнув косой, — и повторяет мой жест, мою привычку. А я угадываю буквы, рукописно ею выводимые.
Орнейда.
Была она в этом же платье. Я знал: синие следы на плетении косы — звёздный ветер голубого гиганта Альнитака. Белые щёки вспыхивают алыми яблоками Арктура. Она бывала и там. Бывала ли? Не я ли бывал? Не комната — полыхающий космос.
Мысль моя лихорадочно ветвилась.
Опустившись на колени, Орнейда сложила у лица ладони. Так сидела, пока щёки не вернули себе белизну. И вновь я знал: так она устраняет волнение. Откуда знал? Где-то написал об этом.
Изгибались её губы. Длинные. Манящие. Невозможные в этой дурацкой старой квартире. В жилище махрового неудачника. Чокнутого пожилого типа, выводящего словеса в воздухе, прописывающего судьбу в космосе.
Она говорила на чистом русском языке. Сквозил в речи её лёгкий акцент — такой прибалтийский, очень приятный.
— Только не прогоняй. Не допускай мысли, что я грёза твоя. Я не в силах возражать желанию твоему, мысли твоей. Я не грёза. Я жива. Цель моего существования — ты. Ты мой бог, бог народа моего. Бог Змоймогдана. Создатель. Любой почёл бы за счастье встречу с тобой. Нас сотни миллионов. Каждый змоймогданец мечтает прибыть к тебе. Я первая, кому перемещение удалось. Я та, чьё имя ты не назвал.
Щёки её снова разгорелись. Снова она сложила ладошки у губ. Изничтожив волненье, опять заговорила.
— Мы научились у твоих книг главному. Надо выдумывать. Надо быть смелее. В одной выдумке энергии больше, чем в тысяче звёзд. Ты в это веришь, а ты бог наш.