Она умолкла. Я решился на ответ. Невежливо молчать, когда с тобой говорит прекрасная девушка. Которую ты бесповоротно полюбил.
— Не так уж много я думал о вас, змоймогданцах.
— В тебе мы узнаём себя, — тотчас отозвалась Орнейда. — Ты сам не ведаешь силы своей.
— Потому ты и просила тебя не прогонять.
— Да, мой бог. Ты создал нас. Подвластны тебе времена и пространства. Ты звёзд творец, галактик конструктор, планет родитель.
Она поднялась с колен.
— Теперь я ухожу. Чтобы не напортить. Дальше ты сам.
— Что — сам?
— Не могу сказать. Это значило бы, что я указываю богу. Знай только: моя любовь всегда будет с тобой. Такими уж ты сотворил женщин Змоймогдана.
5
— Я открыл глаза в рассветной комнате: нет никого.
О планете Змоймогдан я написал всего одну повесть. Зато написал её в лучшие годы. В те годы, когда ничего не существовало для меня, кроме слов. Сочиняя, выдумывая, я забывал о действительности. Переносный смысл? Ничуть не бывало!
Я не просто забывал сходить на горшок или умыться. Или пообедать. На моих летних страницах, на страницах по ту сторону, лил дождь — и я, оторвавшись от писания, отправлялся на улицу по сю сторону в летней рубашке, прихватив зонт. Но был поражён: обжигала меня колючая метель декабря! В зимнем моём рассказе по ту сторону скользили по льду коньки, Дед Мороз щипал уши, — и я, дописав эпизод и собираясь выйти за хлебом, надевал пальто, укрывал горло шарфом, нахлобучивал шапку-ушанку. Но цвёл вокруг меня месяц май, дурманили голову одеколонные сирени!
Я прокладывал маршруты в секторе Восьми Звёзд, где фермеры со Змоймогдана развозили свой манслук. Но спать я ложился в одинокой тоске, звеневшей в панельных стенах.
С годами моё слово подсыхало и укорачивалось. Мне требовалось то самое, о чём сказала у моей постели прекрасная змоймогданка, — вера.
Вера в воображение. Утром, когда оборвался мой сон, я уверовал.
Я пообещал себе: покончу с собой, если больше не увижу её. Ту, от глаз и губ которой, от слов и мысли которой я пропал. Помышляя о смерти, я вдруг осознавал смерти противоположность: понимал, что буду жить, радостно понимал.
Расхаживая по квартире, я кивал своим мыслям. Примерно так ведут себя чокнутые в палатах психушек.
Если уж оживают мои миры, я могу вообразить что-то и здесь. Скажем, еду.
Вот хлебница. Она пуста.
Пусть буханка пшеничного хлеба будет тёплой.
Возникла булка белого хлеба. Я помыслил хлеб из моего детства. Схватив буханку, я откусил от жёлтого края.
Пусть буханка станет горячей. Четверть часа как из печки.
Я отредактировал мысль! С удовольствием мальчишки, которого родители отправили с монеткой в булочную, я грыз, обжигаясь, корочку. Корочка налипала на зубы.
После хлеба я сотворил сливочное мало. Умеренно солёное. Семьдесят два процента жирности. Наполнил сахарницу тростниковым сахаром. Создал спелый лимон с толстой кожурой. Пахучий. Маслянистый. Режешь — и вся квартира в цитрусовом витаминном запахе. От которого оживаешь.
На другой день я напечатал мыслью деньги. Как не попробовать? Уж что истинно человеческое, так это деньги. Двигал меня и азарт экспериментатора. Я полагал, что сотворить деньги посложнее, чем хлеб с маслом. Я намеревался раздвигать рамки. Я намеревался избавиться от границ. Что они такое, рамки и границы? Это линии, проведённые тем же воображением. Значит, оно же их и раздвинет. В идеале — сотрёт.
Банкноты я проверил. Разные номера. Водяные знаки, тиснение, всякие там защитные полоски. Всё как положено. Я разбросал купюры по полу. Ходил по ним, новеньким, шуршащим, они прилипали к ступням. Я тратил их в супермаркете — их принимали.
Производить деньги было ничуть не сложнее, чем добывать из воздуха масло или лимоны. Натренированная тридцатью годами писательства мысль работала точно и без сбоев.
Чем больше я сотворял, тем легче это мне удавалось. Я совершенствовался! Я летел на крыльях, иссиня-чёрных, как коса моей возлюбленной. Я и вправду взлетел — едва не влепился в книжный шкаф.
Я соорудил себе новенький компьютер. Бесшумный. Работал он без кабеля и розетки.