Я перестал мыть посуду. Я сотворял еду прямо с тарелками и чашками — и, наевшись, отправлял в небытие посуду и остатки.
Лень принимать душ? Я очищался искусственно.
Ходить в туалет? К чему столь неприятное занятие? Я избавлялся от нечистот при помощи воображения. Подумал, что дело сделано, — и оно оказывалось сделанным.
Эксперименты с вдохновением быстро мне прискучили. К деньгам я не привык. Да и не нужны они мне. К чему богу человеческие бумажки? Покупать жизнь с её едой, питьём, электричеством и мусоропроводом? Не было такой вещи, какую я не мог бы создать. Не было помехи, которую я не мог бы устранить.
Я проветривал комнату и кухню, не открывая окон. В спальне моей одинокой пахло то сибирским лесом с красноголовиками, то полями со змоймогданским манслуком.
Я задумался о высшем. О том, что мне под силу сотворить любовь.
Я уже был не здесь.
Пора податься за новыми впечатлениями. И новыми читателями.
Моя жизнь переломилась надвое — как у Толстого, распалась на две явные половины. С тою разницею, что Лев заново пришёл в тот же мир, а я должен был прежний мир покинуть.
Я в нём чужой.
Теперь-то я понимал, где я свой.
Проложить тропу. Соединиться с прекрасной змоймогданкой.
Орнейда, любовь моя, заждалась меня.
Где она, какие долгие парсеки туда добираться, какую ракету строить?
Деталей я не придумал, а она не сказала. Не должна была говорить. Простая змоймогданка не указывает богу.
Прозаик, проживший полвека с хвостиком, кое-что смыслит в своей профессии. К сюжету накопилось слишком много вопросов? Значит, сюжетные линии чересчур усложнены. Надо упрощать. Замысел, вызывающий у читателя (о боже, и у автора!) чистый восторг, происходит от кристальной ясности мысли. За этой-то мыслью писатель, в сущности, и гоняется. Мудрый же писатель ждёт.
Не озарения ждёт. Но слов героя своего. Ладошек у кровати. Двойного пламенного румянца.
Дорога к Орнейде. Я не проложу её. Не отыщу к Орнейде указатель. Не сооружу фотонную ракету, не полечу к фонарям Альнитака, Арктура или чьим там ещё, озаряющим мою любовь на звёздной тропе.
Орнейда найдёт путь ко мне.
Я построю дом — и она туда войдёт. Как же без дома?
6
— И я вошла, — сказала Орнейда.
— В детстве я лепил из пластилина причудливые дома, — сказал писатель. — Вот и этот вылепил.
— И где это место? — спросил я.
— Из какой книги, хотите сказать? Не из какой. На одной промежуточной планете. В пустом пространстве. Его я выписал пальцем в воздухе. Без бумаги и компьютеров обошёлся.
— Если вы сумели…
Я не договорил. Я испугался своего любопытства.
— Вы проницательны, — сказал он.
А змоймогданка посерьёзнела. Губы сжала. Кожей потемнела. Тень! За моей спиною было окно. Небо завесила туча. Яблони клонились на ветру. Бордовые яблоки отрывались от веток, летели мимо окон. «Если я сумел…» — подумал я.
— Яблоки падают, жалко, — сказал я вслух.
Краткий миг — и в гостиной посветлело. Запахло весной, ранним маем. За окном розовели букеты яблонь. Тысячи бутонов разворачивались и белели на моих глазах.
— Сотворение воображением, — сказал Афанасий. — Я пробую подладить воображение к своему настроению. Знаете такой композиционный приём в литературе: душа героя отражается через перемену в погоде?
— В школе проходил, — ответил я, думая совсем не о том.
— Давайте-ка отобедаем, — предложил Афанасий.
Над столом там и сям зависли пёстрые облачка. Из них сформировались яства — на тарелках, в салатницах, в вазах, в кофейнике и чайнике, в бутылках и рюмках, в чёрном чугунке, из которого валил пар, пахнувший сладко разварной картошкой и чем-то ещё, необыкновенно притягательным, желанным.
Передо мной блестела в весеннем свете чистая фарфоровая тарелка. С серебристым ободком. С размашистой рукописной надписью: «Напролом».
К нам троим подплыли по воздуху запотевшие рюмочки. Наполнились они из бутылки, самостоятельно наклонившейся. На этикетке значилось: водка «Мысль», сделано на Змоймогдане.