— Бог. Он бог, — проронила Орнейда, сцепив пальцы.
— Конечно, — поспешил я согласиться, — боги не умирают. Или… — Меня будто толкнуло изнутри черепушки. Вот уж не знал я, чего больше боялся: Афанасия или неведения, упущения, интервью без финального аккорда. — Или умирают? Тот бог, что сотворил Землю… Не умер ли он? Ведь недостающую эволюционную ступень можно додумать!
— Зачем? — живо возразил Афанасий. — Это же подсказка. Нарочно оставлена. Для таких, как мы с вами. Для мутантов. Тропинка для мысли.
8
С обильной пищи и водки меня разморило. Едва ли Орнейда или Афанасий что-то подсыпали мне в рюмку. Афанасий по натуре прямолинеен: истинные писатели не лукавы. Кто лукавит, тот приспособленец. А из приспособленцев выходят не писатели, а так, господа таланты средней руки. Пламени в них нет.
Я проснулся в спальне, куда меня после долгого обеда благополучно проводили. Вылез из гостевой пижамы, влез в своё домашнее.
Между раздвинутыми шторами темнело небо. Сквозь стёкла голубел спутник планеты, серпик-месяц. Я перешёл ко второму окну, пробитому по хозяйской прихоти ниже первого. Смотришь вниз и видишь небо. Оттуда выглядывал серпик розовый. Два окна и два неба.
Два мира. Как мальчик и девочка. Слали свет многие точечки звёзд, манили к себе. Кто придумал эти звёзды? Чья мысль раскрасила месяцы? На щеках моих стало мокро. Надо же, как расчувствовался.
В дверь деликатно постучали.
— Да, — сказал я.
В щель просунулась голова Афанасия.
— Не спите, Софрон? Пойдёмте с нами наверх. Полюбуемся звёздами. Вечером в этих краях восхитительное небо.
Так-то вот и приглашают к смерти, сказал я себе. И глагол-то какой: полюбуемся! Не посмотрим на звёзды, а полюбуемся звёздами. Творительный падеж!
Писатель указал мне на извилистую лестницу. Афанасий, всё в той же футболке с принтом, и Орнейда, белоликая, в белой рубашке навыпуск, чёрных джинсах и белых сандалиях, с распущенными волосами, стянутыми лентой, контрастно чёрно-белая и умопомрачительно красивая, пропустили меня вперёд.
Выбросят меня в открытый космос, думал я, поднимаясь по лестнице с кривыми перилами. Прямо в окошко вышвырнут, что им стоит! Забросят на розовую луну — и привет. Или отправят на Змоймогдан — рабом на плантации манслука. Реклама на хозяине красуется неспроста.
9
Мудрёные створки окна, вырезанного в форме яйца на сковородке, писатель скатал силой мысли в рулон. За окном составили хоровод пылающие газовые шары — звёзды. Над звёздами появились подписи. Афанасий устроил мне экскурсию. Он выбирал звёздные системы по одной и приближал планеты.
Он показывал мне города и океаны, поля и пастбища, космодромы и библиотеки. Я видел дома, в которых читали люди. Афанасий крутил мысленные регуляторы — и раскрытые страницы томов отпечатывались на моей сетчатке так, будто читал книгу я. Не всегда я узнавал авторов слов; я не был столь начитанным, как Афанасий и его Орнейда.
Вполголоса за моей спиной Афанасий сказал, что я любуюсь жизнью Непоколебимых Миров.
Показал он и Змоймогдан. Его черноволосых людей. Его женщин — их он подал крупным планом. Он приблизил одно здание, и там на яркой фасадной вывеске я прочитал на русском: «Любовь и манслук». Больше там ничего не было сказано.
Облака, город, разбитый надвое рекой, мосты, кубики домов с окнами, комнаты в домах. Полки с книгами. Имена авторов на корешках. Лампы под абажурами. Кресла. Читающие люди. Не город — мечта писателя. Не планета — мечта бога.
В вечернем парке женщина читала при матовом свете фонаря книгу. Она водила пальчиком по строкам точно так, как это делал я!
— Аблайя, сестра моя, — прошептала Орнейда.
Верхний колонтитул на странице подсказал мне, что читает Аблайя. А нижний колонтитул подсказал ещё кое-что. Номер страницы на развороте, по которому водила пальцем женщина, был семнадцатый. Возле числа пагинации синел библиотечный штампик. На полях страницы одно место было отчёркнуто карандашом — мною отчёркнуто.