То была правда. Наполеон Бонапарт, столько раз клявшийся, что он никогда не будет Цезарем, в последний месяц последнего года восемнадцатого столетия, добившись конституционного узаконения неограниченной власти первого консула, вступал в новое столетие Цезарем, перешедшим через Рубикон.
***
Утром 21 января 1800 года — первого года столетия — жители Парижа, спешившие кто на работу, кто по своим делам по всегда оживленному кольцу Больших бульваров, увидели величественное здание церкви Мадлен в непривычном убранстве. Портик собора был завешан огромным траурным покрывалом. Посреди его на черном фоне резко выделялись белый крест и белые лилии. Надпись под ними призывала всех, кто был жертвами революции, объединяться вокруг братьев Людовика XVI для отмщения.
21 января было днем седьмой годовщины казни бывшего французского короля. С беспримерной дерзостью в самом центре столицы Республики роялисты посмели призывать к мятежу.
В фешенебельных кварталах Парижа мюскадены в траурных костюмах или с черными перьями на шляпах медленно дефилировали по улицам: то была почти открытая манифестация в пользу роялизма[537].
Партия роялистов оттачивала ножи, в том не могло быть сомнения. Какая-то часть приверженцев королевского дома Бурбонов все еще питала надежды, что новый глава государства сыграет в истории Франции ту же роль, что в английской истории сыграл Монк. Эти иллюзии были не чужды и претенденту на трон. Отдавшись под могущественное покровительство российского императора, Людовик XVIII, как он себя официально именовал, из далекой Митавы, где он ютился со своим небольшим двором, живя на дотации Павла I, плел тонкую паутину интриг и заговоров[538]. В разных углах Европы люди коварные и отважные вроде Фротте или Жоржа Кадудаля продолжали тайную войну, не ослабевавшую ни на миг. Людовик XVIII направил первому консулу послание, воздававшее ему хвалу как великому полководцу и недвусмысленно предлагавшее завершить свой жизненный подвиг восстановлением законной монархии. Первое письмо было оставлено без ответа. Людовик XVIII написал второе. Но одновременно с этим почти дружеским обращением претендент в Митаве через доверенных лиц направлял тайные директивы во Францию и пограничные с ней страны разжигать огни мятежа и любыми средствами — отравленным кинжалом, ядом, растворенным в вине, или взрывом пороховых бочонков — убрать узурпатора с дороги.
Зоркий глаз Бонапарта все видел, все замечал. Письмо из Митавы пришло к нему с большим опозданием. Он ответил претенденту на трон коротко, вежливо, не вступая в полемику. Он писал ясно: «Вы не должны желать возвращения во Францию; Вам пришлось бы пройти через сто тысяч трупов»[539].
Он согласился принять в Люксембургском дворце эмиссаров роялистов — д'Андинье и Гида де Невилля. Продолжительная и острая беседа закончилась ничем. Бонапарт предложил вожакам шуанов прекратить борьбу и с генеральскими эполетами перейти на службу консульской республики. Они отказались, но в свою очередь убедились, что надежды привлечь Бонапарта к роли Монка совершенно беспочвенны.
Бонапарт дал приказ генералу Брюну, командующему силами, действовавшими против вандейцев, быстрее завершить операцию: кого можно — привлекать на свою сторону, кто не поддается уговорам — подавлять. К священникам он рекомендовал проявлять терпимость[540]. Но он спешил предостеречь: пусть никто не заблуждается на его счет — он не ищет славы добросердого миротворца. Он протягивает руку примирения — тем хуже для тех, кто ее не принимает. Он призвал подчиненных к решительности. В директиве генералу Гардану, командовавшему 14-й дивизией, действовавшей против шуанов, Бонапарт отчитывал его за недостаток твердости, за слабость. «Торопитесь нести ужас и смерть в ряды разбойников»[541]. Это не были лишь слова: когда Фротте удалось захватить, его расстреляли. У первого консула была тяжелая рука, и это все должны были почувствовать.
Он зорко следил и за якобинцами, и за всеми левыми вообще. Сам бывший якобинец, он знал породу этих беспокойных и отважных людей и предвидел в скором — будущем столкновение с ними или по крайней мере с частью из них. Пока что он еще вел с ними доверительные беседы: он хотел их приручить. 19 жерминаля VIII года (9 апреля 1800 года) он принял Марка Жюльена; он стремился завоевать его на свою сторону. «Я хочу укрепить Республику.; без нее, я знаю, для меня нет ни спасения, ни славы»[542],— говорил он Жюльену. Со стороны могло казаться: то были беседы двух идейно близких людей, двух республиканцев. Но тайно Бонапарт приказал Фуше усилить наблюдение за своими бывшими товарищами по партии. Надзор усиливался за всеми. «Нужно установить порядок», — говорил Бонапарт, а там, где устанавливался порядок, там возрастала роль полиции.