— Если это для того, чтобы разделить вашу судьбу, государь, мне не на что будет жаловаться.
— Речь идет не о жалобах, а о том, что с вами случится и какой у вас будет вид в этой клетке, когда вы будете заперты, как несчастный негр, обмазанный медом, чтобы его съели мухи».
И Наполеон долго и весело смеялся над нарисованной им страшной картиной. И он продолжал подтрунивать над Коленкуром: «Тайное убийство, засада — все это легко осуществить». Позже, когда на одной из почтовых станций произошла задержка со сменой лошадей, он не удержался, чтобы не подразнить еще раз хмуро молчавшего Коленкура:
— А я было решил, что первое действие представления с клеткой уже началось[1183].
Кто мог бы подумать, что этот оживленный, полный задора, так беспечно смеющийся человек только что потерпел величайшее, непоправимое поражение и мчится навстречу близкому уже концу?
Он продолжал этот бешеный аллюр; его не выдерживали ни лошади, ни экипажи; он менял те и другие и все гнал: «Живей!» В полночь 18 декабря, проехав за тринадцать суток всю Европу, он был в Тюильри[1184].
Но куда он спешил? Зачем так гнал лошадей? Страница истории была перевернута, и ничто нельзя было изменить в неотвратимом ходе событий.
Перед концом
В Париже ему стали известны подробности дела генерала Мале. Общественному мнению оно было представлено как бредовая авантюра безумца, человека, бежавшего из дома умалишенных. Но Мале сохранял полную ясность мысли. Он доказал это 23 октября, когда в течение нескольких часов успешно осуществил государственный переворот и сумел поместить в тюрьму министра полиции герцога Ровиго и префекта парижской полиции. Фантастически дерзкий замысел Мале непостижимым образом оказался близким к полному успеху[1185]. Наполеона более всего поразило в этом незавершенном государственном перевороте то, что, приняв без проверки выдумку Мале о смерти императора и о создании временного правительства, никто из высших сановников империи не вспомнил о «римском короле» — о законном наследнике престола. Все приняли как должное, как само собой разумеющееся, что со смертью императора кончаются все права династии. К чему же были все его старания?
Наполеон принял версию Савари, согласно которой драматические события 23 октября изображались похождениями сумасшедшего. Он еще в России, под Дорогобужем, когда ему было доложено дело Мале, понял его истинный смысл. То был республиканский заговор, в том не могло быть сомнения. Материалы дела, с которыми он прежде всего ознакомился в Париже, полностью укрепили его в этом мнении. Мале и его сообщники были расстреляны, и дело старались предать забвению. Талейран, зорко следивший из своего укрытия за всем происходившим, определил диагноз «кризиса Мале» сжато и точно: «Это начало конца»[1186].
Может быть, Наполеон об этом тоже догадывался: суеверный корсиканец, он порой произносил фразы на своем причудливом, полумистическом языке: «Судьба от меня отвернулась». Он верил в судьбу, верил в тайные законы возмездия. До него доходили разговоры солдат-ветеранов: «Зачем он оставил старую и женился на австриячке! Старая приносила счастье!» Наверное, читая такие донесения, он быстрым, торопливым жестом, осенял себя крестом; в глубине души он сам, верно, так думал и страшился последствий.
Но он был человеком действия, огромной динамической силы, и не в его характере было терпеливо дожидаться, пока судьба смилостивится и взметнет над ним свой плащ: хватайся за него, если можешь! Он привык идти навстречу буре; в битве, в противоборстве укреплялась вера в счастливую звезду. Его суеверное, почти дикарское преклонение перед судьбой, перед роком, которые оставались для него своего рода тотемом, подсказывало ему, что надо быть достойным своей звезды.
Он развил в Париже кипучую деятельность по созданию новой армии. Его энергия и работоспособность вновь стали безграничны. Сознание опасности как бы утроило его силы. Каким-то чудесным образом он как бы перевел стрелку времени назад — он как-то сразу стал моложе на десять — пятнадцать лет. С удивлением протирая глаза, его сановные помощники вглядывались в этого живого, быстрого человека, за которым они не поспевали: то был не император Наполеон, а генерал Бонапарт эпохи Маренго. Он даже в обращении с людьми стал иным — проще, приветливее, доброжелательнее. Неудачи исправляют— Наполеон 1813 года казался и моложе, и живее, и лучше императора Наполеона 1811 года. Конечно, он все видел, все замечал; он хорошо понял двусмысленное поведение во время «кризиса Мале» второго лица империи — герцога Пармского, архиканцлера Камбасереса. Разве он не был готов без боя отречься от золотых пчел империи, от династии Бонапартов? Но он спрятал свою обиду — может быть, до поры до времени, может быть, навсегда — к чему загадывать? Он посмеивался над невинными пороками Камбасереса: подумать только, архиканцлер, первый юрист империи! — ив такой мере поддаться своей единственной страсти — обжорству, чтоб согласиться стать президентом общества гастрономов.