Короче говоря: Луи Бонапарт в этом документе признается в ста девяносто одном убийстве.
Если составить такой список по действительным данным, можно представить себе, какой получится итог! Какова же подлинная цифра жертв? Во сколько трупов обошелся нам этот декабрьский переворот? Кто сможет это сказать? Кто знает? И узнают ли когда-нибудь? Как было сказано выше, один свидетель показывает: «Я насчитал там тридцать три трупа». Другой свидетель, находившийся на противоположном конце бульвара, говорит: «Мы насчитали восемнадцать трупов на протяжении двадцати — двадцати пяти шагов». Еще один свидетель, находившийся в другом месте бульвара, показывает: «Там, на протяжении примерно шестидесяти шагов, было больше шестидесяти трупов». Некий писатель, долгое время находившийся под угрозой смерти, рассказывал нам лично: «Я прошел по всему бульвару с одного конца до другого и своими глазами видел более восьмисот трупов». А теперь сосчитайте и подумайте, сколько требуется прошибленных голов и развороченных картечью тел для того, чтобы в «буквальном смысле слова» залить кровью бульвар на протяжении одной восьмой части лье? Последуйте примеру убитых горем жен, сестер, дочерей, матерей, возьмите факелы, ступайте в ночной мрак, ищите на земле, на мостовой, ощупывайте стены, подбирайте трупы, спрашивайте у призраков и сосчитайте, если сумеете!
Число жертв! Мы можем только строить предположения. История в свое время займется этим вопросом. Что же касается меня, я беру на себя обязательство вернуться к нему несколько позже и расследовать дело до конца.
В первый день Луи Бонапарт похвалялся своими убийствами — мы уж объясняли почему. Это было ему на пользу. А после того как он добился желанного результата, он стал припрятывать их. Он отдал приказ дворцовым газетам молчать, Маньяну — опустить эти сведения в своем отчете, историографам — пребывать в неведении. Мертвецов похоронили ночью, без факелов, без процессий, без певчих, без священников, тайком. Семьям было запрещено плакать слишком громко.
Но ведь, кроме этого массового убийства на бульваре, были и другие. Было все остальное. Массовые расстрелы, тайные казни.
Один из опрошенных нами свидетелей разговаривал с командиром батальона подвижной жандармерии, отличившейся в этой резне: «Скажите все-таки, сколько народу вы отправили на тот свет? Сотни четыре?» Тот пожал плечами. «Неужели шестьсот?» Тот покачал головой. «Восемьсот?» — «Скажите — тысяча с лишним, — отвечал офицер, — и то еще будет мало».
Поныне никто по-настоящему не знает, что представляет собой Второе декабря, что оно совершило, на что оно решилось, кого убило, кого погребло и закопало. В день преступления с самого утра на типографии был наложен арест, слово было задушено Луи Бонапартом, орудовавшим в тишине и во мраке. 2-го, 3-го, 4-го, 5-го и с тех пор постоянно — правду держали за горло и душили, едва только она делала попытки раскрыть рот. Она даже и не вскрикнула. Луи Бонапарт постарался окутать свое предательство непроницаемым мраком — и отчасти это ему удалось. Несмотря на все усилия Истории, Второе декабря еще долго не будет извлечено из этой чудовищной мглы. В этом преступлении сочетались наглость и мрак. С одной стороны, оно бесстыдно выставляет себя напоказ среди бела дня, а с другой стороны, оно прячется и одевается туманом. Бесстыдство, притаившееся, гнусное, которое скрывает под своим плащам какие-то неслыханные злодеяния.
Но достаточно и того, что видно. Да, с одной стороны все, что касается Второго декабря, погружено во мрак, но в этом мраке виднеются могилы.
За главным злодеянием смутно выступает множество других. Такова уж воля провидения — предательство неизбежно влечет за собою свои следствия. А! Ты преступил клятву? Нарушил присягу? Ты насилуешь право и справедливость? Так запасись же веревкой, потому что тебе придется душить, захвати нож, ибо ты будешь вынужден резать людей, бери дубину, чтобы разбивать черепа, и еще бери с собой и мрак и ночь, ибо тебе потом придется прятаться. Одно преступление влечет за собою другое. У злодеяния есть своя логика. Остановиться уже нельзя, как нельзя сделать узел на середине. Только начни — сперва это, потом то, потом еще и еще, — и так оно идет без конца. Закон — как завеса храма: когда она разрывается, то уж сверху донизу.