Мой маневр заметил местный полицейский, и, не успел я открыть дверь, как он вырос рядом.
— Водительские права, — потребовал он. — И регистрационный документ на машину.
Пока я рылся в бардачке, сердце у меня колотилось, и руки прыгали, но стереть улыбку с лица не получалось. Полицейский видел ее, и она, должно быть, добавляла ему недовольства, но документы он изучал терпеливо, напоминая ученика, проходящего трудную тему.
— Вы переехали на встречную полосу, — проговорил он наконец. — Могло случиться лобовое столкновение.
— Виноват, — сказал я. — Я приглядел место для парковки, и по улице никто не ехал. Вот и свернул, не думая.
Я позабыл одну из аксиом вождения: красный автомобиль привлекает внимание полиции. В красном тебе почти ничего не сходит с рук.
— И припарковались не в ту сторону.
— А у вас это запрещено? Вы знаете, мы не здешние, — вмешалась моя дама, сильно наклонившись к нему поверх моих колен — так, чтобы он увидел ее лицо. В шерстяном крапчатом жакете с подбитыми плечами, она, я чувствовал, выглядела настолько впечатляюще, что мужчина должен был понять и простить мое опьянение. Длинные овальные взлетевшие от колен ладони накрашенные губы, алчно напрягшиеся в азарте спора голос, скользнувший по мне почти осязаемо, как шкурка самой нежной зернистости, ласково убирающая мои крохотные несовершенства… полицейский не мог не заразиться моей одурманенной благодарностью за то, что она сделала для меня и моего члена этим набором эротических инструментов.
Он молча вернул мне документы, нагнулся и, глядя мимо меня, промолвил:
— Леди, нигде в Соединенных Штатах не положено переезжать на встречную и парковаться не в ту сторону.
— Я переставлю машину, — пообещал я и без нужды повторил: — Виноват.
Мне хотелось двигаться дальше я боялся растерять это ощущение полноты.
Моя спутница набрала воздуху, чтобы еще что-то сказать полицейскому — возможно, назвать некий идиллический глухой уголок в Коннектикуте, где такой маневр совершенно законен. Но по моим движениям, видимо, поняла, что я прошу ее ничего больше не говорить, и так и замерла с раздвинутыми губами, словно держа в них мыльный пузырь.
Полицейский, почувствовавший ее намерение и готовый дать отпор, молча выпрямился, исполненный хмурого достоинства. Он был молод, но не молодость его произвела на меня впечатление, а униформа, значок, властный вид. Мы тоже, как я, оглядываясь, вижу, были молоды — ну, относительно. Понадобилось состариться, чтобы осознать: мир существует для молодых. Именно их вкусам в еде, музыке, одежде он угождает, сколько бы они ни воображали себя жертвами старичья.
Полицейский отпустил меня:
— Ладно, парень, учти на будущее. — И, явно понимая мое состояние, добавил: — Не переживай.
Мы с моей дамой были все же не настолько молоды, чтобы легко дать любви улетучиться, как это бывает у юнцов, знающих, что новый сезон не заставит себя ждать. Выйдя в тот раз сухими из воды, мы вернулись в наши коннектикутские дома и продолжали вести жизнь, которую мой дед назвал бы греховной, пока нас наконец не застукали с обычными последствиями: уязвленная жена, разгневанный муж, озадаченные и испуганные дети. Она развелась, я нет. Мы оба остались в том же городке ее муж перебрался в большой город искать новые возможности. Мы вступили в нескладную «жизнь после жизни», продлившуюся около десяти лет: встречались на вечеринках, в супермаркете, на детской площадке. Выглядела она все так же впечатляюще невзгоды обточили ее фигуру, убрав несколько фунтов веса. Это было десятилетие общенационального карнавала. Помню, на одну рождественскую вечеринку она заявилась в красных облегающих шортах, в зеленых чулках сеточкой, с мохнатыми оленьими рожками на голове и с прилепленным посреди сердцеобразного лица красным шариком, намекающим на нос олененка Рудольфа из упряжки Санта-Клауса.