С географической точки зрения моя жизнь была медленным переползанием на север вдоль атлантического побережья. Мы с женой шутим, что следующий наш переезд будет в Канаду, где мы воспользуемся благами всеобщего бесплатного здравоохранения. Третья из странноватых привычек, какие у меня сейчас выработались, состоит в том, что, улегшись вечером в постель после вялой борьбы со сном посредством журнала и после тщетного ожидания жены (она вся поглощена либо электронной перепиской с внуками, либо английским костюмным телефильмом), я зарываюсь лицом в подушку, вытягиваюсь всем телом до пальцев ног в надежде предотвратить судорогу и испускаю три громких стона: «У-у! У-у! У-угу-у!», как будто расслабиться в конце дня — это не наслаждение, а мука. Поначалу, возможно, это был звуковой сигнал жене, что пора выключить заставляющее ее бодрствовать электронное устройство (я-то уже оглох настолько, что плохо понимаю британский выговор в этих костюмных драмах) и присоединиться ко мне в постели, но затем это превратилось в ритуал, который я совершаю ради некоего нематериального, незримого уха — ради уха Творца, как сказал бы мой дед, легонько кривя в улыбке тонкие губы под седыми усами.
Глядя на него в детстве, я удивлялся, как это он не сходит с ума от сознания близкой смерти. Теперь мне ясно, что Природа каждый день вводит человеку в вены чуточку анестезирующего вещества, которое помогает ему воспринимать день как год, а год как целую жизнь. Повседневная рутина — чистка зубов щеткой и нитью, прием таблеток, стакан воды, сортировка носков по парам после стирки, раскладка чистого белья по ящикам — притупляет чувствительность.
Я каждое утро просыпаюсь с резью в глазах и со страхом, от которого ноет живот: детская «горка», выталкивающая тебя в бездну, внутриатомная и межзвездная пустота, зафиксированная наукой. Тем не менее я бреюсь. Спортсмены и киноактеры сейчас оставляют коротенькую щетину, чтобы устрашать соперников и нравиться пещерным девицам, но мужчина моего поколения скорее выйдет на люди в подштанниках, чем небритым. Прижать к векам горячее мокрое полотенце от сухости в глазах. Мыло, кисточка, бритва. Правая щека, теперь левая, пройтись рукой вдоль челюсти для проверки, потом над верхней губой — по сторонам и в серединной выемке, — и наконец самое трудное место, где случается больше всего порезов, между нижней губой и выступом подбородка. Рука у меня все еще тверда, и нынешние тройные лезвия служат очень долго.
Лежа в первый раз в постели с той женщиной, с которой меня чуть не заарестовали в Пассейике, я замурлыкал. Я годы не вспоминал об этой подробности, но на днях, когда мне вспрыгнула на колени чужая кошка, она вдруг пришла мне на память. Диван был скрипучий, обитый популярной когда-то в пригородах светлой гаитянской тканью, и, щедро накачав подругу собой — своим генетическим суррогатом в белковой оболочке, — я лежал сверху и медленно остывал. «Послушай», — сказал я и прижался щекой к ее щеке, все еще горячей, чтобы она уловила тихий рокочущий звук животного удовлетворения, который рождало мое горло. Я не думал до этого, что способен его издавать, но звук, оказывается, жил у меня внутри и дожидался, пока я стану счастлив и выпущу его наружу. Она услышала. Ее глаза в нескольких дюймах от моих изумленно вспыхнули, и она засмеялась. В детстве я рос послушным, религиозным мальчиком, но в тот момент я понял, что открылось прибежище подлинного смысла, где жизнь не нуждается ни в каких обоснованиях, и на меня снизошла умиротворенность, которая так с тех пор и не покинула меня окончательно: отдельные ее лоскутки еще не отлипли.