— Ничего подобного, — возразил Малыш, он всегда воспринимал заявления Порты с полной серьезностью.
— Как это ничего подобного? Непременно надорвет! Любой надорвал бы!
— Нет, такого не будет, тут ошибаешься ты! — Малыш торжествующе указал пальцем на Порту. — Я раньше всажу в него штык, понятно?
Порта обернулся к нам, широко разведя руки в жесте отчаяния, мы посмотрели на сморщенную в недоумении физиономию Малыша, даже теперь не уверенного, что одержал верх, и рассмеялись. Даже лейтенант Шпет улыбался. Только лицо Ольсена ничего не выражало. Я даже не был уверен, что он слушал. Ольсен оглядывал позиции, наблюдал за смертельно усталыми людьми, которые несколько суток не спали, находясь в постоянном напряжении, старательно мывшимися ледяной водой. У них не было ни полотенец, ни мыла, ни бритв. Мундиры, безнадежно грязные и рваные, они оттирали мокрыми руками в жалких попытках привести их в пригодный для инспекции оберст-лейтенанта вид. Снаряжение чистили на грязном тряпье.
Когда наш смех утих, мы обратили взгляды туда, куда смотрел Ольсен, со злостью думая, что вскоре самим придется заставлять работать свои протестующие тела, мыться и чиститься. Я взглянул на лейтенанта и увидел, что на лице его подергивается какая-то мышца.
— Визгливая баба, — внезапно процедил он сквозь зубы. — Треклятый, тупой, безмозглый подонок!
Мы потрясенно притихли. И ошеломленно уставились на лейтенанта. Поразили нас не его слова — от Порты мы слышали и похлеще — а то, как они были сказаны. Мы знали ротного в минуты гнева и возмущения, знали его раздраженным, язвительным, но тут была холодная, свирепая, почти безумная злость человека, который вытерпел едва ли не все, что мог, и даже Порта прикусил язык.
Ольсен неторопливо повернулся и взглянул на нас. Виновато пожал плечами и провел ладонью по лбу.
— Извините, — отрывисто произнес он. — Иногда это выбивает из колеи.
— С нами обращаются, как с машинами, — пробормотал Шпет. — Только мы не машины, мы люди. И когда происходит что-то, напоминающее об этом, становится невыносимо…
Инспекция, как и было намечено, состоялась на следующее утро. Мы стояли в строю, выглядя подновленными пугалами. Любой офицер, побывший на фронте столько, сколько и мы, был бы приятно удивлен нашей внешностью. Мы поистине творили чудеса. С риском получить воспаление легких мылись в ледяных лужах. Какая-то въевшаяся грязь оставалась, но верхний слой, по крайней мере, был удален. Обмундирование оставалось еще влажным, морщинистым, однако немногочисленные уцелевшие пуговицы были превосходно начищены и с непристойной яркостью блестели в слабом свете утреннего солнца. В общем, это было превосходное зрелище, и мы считали, что заслуживаем похвалы.
К сожалению, оберст-лейтенант фон Фергиль, только прибывший из Германии, предъявлял гораздо более высокие требования, чем любой боевой офицер. Он бушевал из-за рваных мундиров, кипел от злости из-за отсутствующих пуговиц, а от вида наших сапог его чуть не хватил удар. Его сапоги блестели, как зеркало, но когда лейтенант Ольсен спросил, нужно ли брать в траншеи банки ваксы вместо ящиков с патронами, отверг этот вопрос как неуместный и непочтительный.
На другой день состоялась еще одна инспекция, она тоже не удовлетворила оберст-лейтенанта, поэтому нас вы тащили туда и на следующий день, и на следующий, и на следующий. Это был утомительный фарс, доведший всех до бессмысленного изнеможения и стоивший жизни по крайней мере одному человеку, умершему от кровоизлияния в мозг, когда его отделению пришлось ползти на брюхе пять километров с полной выкладкой и в противогазах. Лейтенант Ольсен чуть не сходил с ума, но оберст-лейтенант был одержим этим безумием, и Ольсен ничего не мог поделать. Он пытался несколько раз связаться с нашим полком, но безуспешно: весь фронт находился в состоянии неразберихи, и большинство линий связи было повреждено.
Когда идея постоянных инспекций стала терять свою привлекательность, фон Фергиль взял манеру отправлять нас на бесконечные, совершенно бесцельные патрулирования. И лейтенанту Ольсену приходилось ежедневно совершать опасные путешествия из траншей в штаб оберст-лейтенанта, чтобы отвечать на множество бессмысленных вопросов.