Он услышал, как Ян рассмеялся во сне. Может, встретился во сне со Стасей? Хотя бы во сне, потому что в жизни это ему вряд ли удастся. Разве что в самом невероятном случае… хотя почему бы и нет, в жизни и не такое случается. Наверное, это головокружительно сильное чувство, если ради него человек готов отказаться от всего и совершенно забыть о себе.
«Вот странно, — подумалось Штефану, — а я в свои двадцать семь все еще не повстречал девушку, без которой, как говорится, не мог бы жить. Была Данка, первая моя любовь, которая оборвалась не по моей вине, не оставив на душе ни малейшего шрама. И была пара придорожных цветочков, сорванных мимоходом. А все равно хотелось бы прожить что-нибудь головокружительное, безрассудно прекрасное, вроде той лихорадки, которая постигла Гайдошика и его белокурую фею».
— Ложись! — крикнул он Яну и втащил майора под корни вывороченной ели.
На полоску леса, изувеченную весенней бурей, обрушился град выстрелов. Они трещали слева и справа, одиночные сухие винтовочные выстрелы и лающие автоматные очереди. Слышен был свист пуль и глухой стук, когда какая-нибудь из них врезалась в одно из деревьев, местами стоявших над буреломом.
После первых же выстрелов Юрда понял, что стрельба относилась не к ним.
— Мы влипли в перестрелку, — ответил он на невысказанный вопрос Яна. Судя по направлению стрельбы, через бурелом, оказавшийся на их пути, отступал какой-то отряд, снизу преследуемый противником.
С наибольшей вероятностью можно было предполагать, что отступали наши, но могло быть и наоборот.
Они лежали в углублении под комлем вывороченного дерева, а над ними виднелся кусочек неба. Штефан лихорадочно думал, что делать. До сих пор он всю дорогу придумывал самые невероятные н е о ж и д а н н о с т и, которые могли их встретить и которых он стремился избежать, но ситуация, в которую они вдруг попали, ни разу не приходила ему в голову. Ждать! Ждать и надеяться, что никто из отступающих или преследователей не обнаружит их в этой яме. Ждать, когда утихнет перестрелка, когда все перекатятся через них… А если кто-нибудь заметит их, тут же безжалостно стрелять — в этом пекле никто не обратит внимания на лишний выстрел.
— Ян, держи на прицеле пространство перед собой. Увидишь глаза — стреляй! — сказал Штефан. Подталкивая впереди себя майора, он проскользнул под комлем на противоположную сторону, чтобы их не застал врасплох кто-нибудь из поднимающихся по склону.
Скорчившись, Ян втиснулся в корни и застыл, выставив перед собой автомат. Теперь стрельба раздавалась отовсюду. В ушах его все еще звучали слова Штефана: «Увидишь глаза…» Он понял. Любой из преследователей или преследуемых опасен, лишь если обнаружит их. Опасны только глаза… Впервые ему пришлось бы стрелять почти в упор, на этом расстоянии он, пожалуй, различил бы даже цвет глаз того, другого. Если только другой не среагирует быстрее. Ян чувствовал, как стекает по позвоночнику холодная капля пота. «Нет, первым буду я, — настойчиво уговаривал он себя. — Если дело дойдет до этого, мне нельзя заколебаться, нельзя дать осечку. Ради Стаси, ради ее глаз. Ради Штефана». Он отогнал мысли, отвлекавшие его, сосредоточил все внимание на поле зрения перед собой. Оно было невелико: в полукруге, ограниченном сверху буреломом, а снизу — соседним лежащим стволом, покачивался на фоне неба желтый цветок пижмы. Между стеблем и околоцветником развевалась на слабом ветру паутинка бабьего лета. В этом малом пространстве могли появиться чужие глаза, туда было направлено дуло его автомата.
Ян не был уверен, не случилось ли это в ту долю секунды, в которую он моргнул. Паутинка исчезла, а вместо цветка торчал лишь расщепленный стволик пижмы. Где-то захлебывался пулемет. Ян стиснул автомат и ждал. Спокойно, хладнокровно.
Но в его поле зрения ничего больше не менялось.