Ян внимательно посмотрел на него, но майор опомнился и сделал вид, что закашлялся.
Они лежали рядом на хвое, застланной полотнищами палатки, накинув на себя одеяла, а поверх — еще полотнище. От Юрды им досталось лишнее одеяло и брезентовое полотнище.
«Вот единственная польза, которую принесла смерть Штефана», — горько подумал Ян. Еще одна ночь один на один с пленным. Он чувствовал его рядом с собой, они соприкасались плечами, боками и ногами. Так было теплее обоим. Холод заставлял жаться друг к другу. Укладываясь вечером, они словно забывали, почему ж они вместе. «Согреваем друг друга, а того и гляди вцепимся друг другу в глотку… то есть, я-то нет, — оправдывался Ян перед самим собой, — я только, если бы он напал первым. А уж он, наверное, только об этом и думает, при первой возможности свернул бы мне шею… для него это единственный путь на свободу… через мой труп, в прямом смысле слова, знает ведь, что добровольно я его не отпущу. — Тут Ян опять запнулся, как и всякий раз, когда вспоминал, что Вайнер мог беспрепятственно сбежать и все же остался… — А потом просит отпустить его. Как это понимать? Все время я верчусь вокруг одной точки, — рассердился Ян сам на себя и попытался дать мыслям другое направление. — Если б знать, что он за птица. Архитектор… почему бы и нет, писатель… писатель, который только собирается писать… ладно, и такое может быть. Но что он за человек?»
Где-то в лесу раздалось гулкое совиное тремоло. Ян приподнялся на локтях. Неясыть! Он безошибочно узнал этот голос, который из года в год доносился в конце зимы с Пасецкой горки. Для Яна он означал предвестие весны, жажду жизни. Впервые Ян услышал его лет в двенадцать. Он поправлялся после ангины и ночью проснулся от духоты. Встал, приоткрыл окно, пошел на кухню напиться. Возвращаясь к постели, он услышал приглушенное уханье: словно дядя-лесничий дул в один из своих манков. Ян сообразил, что это не иначе, как голос какой-нибудь ночной птицы. Он стоял у окна, пока птица не умолкла. Когда через несколько дней он снова пошел в школу, с гор дул теплый ветер, обещавший весну. Ян не утерпел, зашел к дяде в сторожку и попытался передать звук, услышанный им ночью. «Это была неясыть», — сказал дядя, заухал ее голосом и показал Яну ее чучело. С тех пор неясыть, сыч и другие совы, о которых он узнал от дяди, стали означать для Яна приход весны, здоровье и жажду жизни. В отличие от других людей, боявшихся уханья сов, он считал, что смешно видеть предзнаменование смерти и болезни в этом приглушенном звуке, запоминающем одновременно и фагот и флейту.
Он прислушивался к темноте, но неясыть больше не подавала голоса. «Да ведь сейчас октябрь, — сообразил Ян, — что-то ты, совушка, напутала! Видно, и птицы ошалели от этой вечной стрельбы, все перепутали».
Он улегся и непроизвольно прижался к майору. Тот повел плечами и что-то пробормотал со сна. Яну вспомнилась первая ночь с Павлом, когда они перешли словацкую границу. Они тоже спали рядом в небольшой лощине, поросшей густым молодым ельником. Среди ночи Ян проснулся от испуга. Рядом с ним бился всем телом Павел, бормоча какие-то невнятные слова. Ян не сразу сообразил, что его друг кричит во сне. Он прижал ладонь к его губам и зашипел ему на ухо: «Ради бога, молчи!» Павел сопротивлялся, Яну не сразу удалось его утихомирить. Придя наконец в себя, Павел облегченно вздохнул: «Слушай, что за мерзость мне снилась! Будто мы попали прямо к ним в руки». «Возможно, это нам еще предстоит, — с тревогой подумал Ян, — кто знает, как долго он кричал, пока я не проснулся». До самого утра они не сомкнули глаз, в каждом шорохе ночного леса мерещились шаги преследователей. Как только начало светать, они выбрались из лощины и двинулись дальше на восток. Павел держался особенно осторожно, словно пытаясь искупить свою невольную вину. Пока они добрались до отряда Кепки, прошло еще несколько ночей, и Павел каждую ночь повязывал себе на лицо носовой платок, прикрывавший рот, — на всякий случай. Но Ян больше ни разу не слышал, чтобы Павел разговаривал во сне.
И теперь тоже Ян затаил дыхание, долго и настороженно прислушивался. Майор не издавал ни звука, лишь иногда сладко причмокивал; Ян закрыл глаза и вскоре уснул.
Он проснулся от прохладной сырости на лице.
Шел дождь.
Мелкий дождь с настойчивым шорохом сеялся на брезент. Ян натянул одеяло и брезент на голову и еще теснее прижался к майору. Ему не хотелось думать ни о слякоти, по которой им придется брести, если дождь не уймется, ни о холоде, ни о чем. Ему было тепло и хотелось спать.