Майор дернулся и замер. «Не убил ли я его?» В свой последний удар Ян вложил всю оставшуюся силу. Он упал грудью на грудь майора и громко перевел дух. Но тут же опомнился, освободился от ремешка и из последних сил поднялся. Оперся спиной о дерево, снял автомат с предохранителя. Широко расставленные ноги с трудом держали его. Дышалось тяжело и прерывисто. Постепенно силы возвращались к нему, он приходил в себя.
Вдруг до ушей Яна долетел знакомый звук. Он вздрогнул. Пилорама. «Ах да, рядом лесопилка!» — вспомнил он. Ян жадно вслушивался в высокий ритмичный звук, установившийся в одной тональности. Было в нем что-то успокаивающее, в этом привычном звуке, — как в милой знакомой музыке. Он закрыл глаза и увидел себя, как он с колом в руке подпирает бревно, он на одном конце, Павел на другом, как они вкатывают его на толстые доски, по которым оно уже само, под собственным весом скатывается к упору, а там уже рабочие выкатывают его на тележку и по рельсам подают к рамам.
Майор шевельнулся. Сел, тупо, недоуменно уставился перед собой. Прижал ладони к лицу, протер глаза и начал ощупывать подбородок, щеки, нос, лоб, Отвел от себя руки со следами крови и стал сосредоточенно разглядывать их. Покачал головой, поднял глаза и встретился с настороженным взглядом Яна.
— Здорово мы друг друга отделали.
Только сейчас Ян почувствовал, что у него горит правая бровь, болит нос, а по лицу на усы стекает вряд ли одна лишь вода. Но он не стал этого проверять.
— Вставай!
Ганс Вайнер поднимался медленно и тяжело. Приведя в порядок свое промокшее тряпье, нахлобучил на голову измятый берет. Стоял, неуверенно, виновато глядя на Яна.
«Чучело, — подумал Ян. — Образцовое чучело. Насадить ему на голову пучок соломы, увешать станиолем, и можно смело пугать зайцев в капустном поле. А я что? — Ян посмотрел на себя. — Я бы мог пугать зайцев на другом конце поля».
Вайнер шагнул к Яну.
— Стой! Кругом! — Ян поднял автомат.
Вайнер не шелохнулся.
— Извини, сам не знаю, что на меня нашло.
— Если б ты меня прикончил, небось тоже сказал бы «извини».
— Я бы тебя не убил.
— Теперь пойдешь впереди меня.
— Куда?
— Туда. — Ян показал в сторону леса.
Дождь все накрапывал.
Мокрая одежда облепила их ледяным панцирем.
Неотступная мысль: «Куда?» Пересечь долину он не решался, лес начинал внушать ему страх. Ян знал одно: нельзя стоять на месте. С деревьев текло, как из водосточных труб. Ян дрожал не переставая, на нем не было сухой нитки. Ему казалось, что он с головы до ног закутан в холодный компресс.
«Нет, я не хотел его убивать, — повторял себе Ганс Вайнер. — Когда на уроках закона божьего нам говорили о десяти заповедях, мне казалось странным и ненужным, что нам внушали эту заповедь: «Не убий!» Чтить бога, родителей, не лгать, не красть — да, к этому нужно приучать. Но говорить нам, чтоб мы не убивали? Не ставится ли тем под сомнение сам основной принцип жизни?
Разумеется, эти мысли были взаимосвязаны с моим стремлением посвятить себя литературе, с моими представлениями о ней, о ее гуманной миссии. Даже и не знаю, когда мне вообще пришло в голову стать писателем? — думал Ганс Вайнер. — С детства я тайком вел дневник, которому с опасной откровенностью (если б он попал кому-нибудь в руки) вверял все, что меня особенно интересовало, что выходило за рамки привычного. Я записывал свои суждения о людях вокруг меня, об учителях, об однокашниках. Именно эта рискованная щекотливая откровенность, с которой я писал, моя слабость к деталям побудили меня в один прекрасный день упаковать свой дневник в восковую бумагу, вложить его в жестяную коробку и закопать в саду.
Если я после всего этого дерьма вернусь домой живой и невредимый, этот дневник мне очень и очень пригодится, в нем запечатлена память моих гимназических лет… Было бы жаль лишиться его. Он представляет бесспорную ценность, именно из-за подобных деталей и фактов, которыми жизнь так богата, а человеку они, увы, не придут в голову даже в самой буйной фантазии; зато как легко они улетучиваются из памяти со временем… Кто знает, не сгнил ли мой дневник, пролежав столько лет в своем сыром тайнике?..