В ту ночь я не смог заснуть, лишь под утро впал в какой-то полусон, в котором я вальсировал с Ли. Я кружил ее в необычайно легком, летящем над землёю вальсе, дух захватывало упоительное ощущение полета, и кругом шла голова.
Глава 14
Январь знаменует новый год. Отчего он такой холодный?
Стылым январским вечером Ли предложила мне зайти в гости к своей приятельнице. Она уже несколько раз приглашала Ли к себе. Ее пятиэтажная хрущевка находилась неподалеку от дома, где жила Ли, в окружении таких же, геометрически правильных покрытых сажей коробок. Она назвалась мне Алькемой. Было это ее имя, фамилия или кличка, я не уточнил. Алькема так Алькема, если ей так нравится.
Позже Ли объяснила мне, что зовут ее Инесса, а Алькема ее фамилия. На вид ей было около двадцати, не более. Она была высокого роста с рыхлыми, студенистыми формами и вялыми движениями утопленницы, словно каждый жест требовал от нее невероятных усилий. У нее были голубые кукольные глаза и губки сердечком на малоподвижном лице. Ее белые шерстяные носки были напущены бубликами на тапочки с розовыми помпонами. Она жила одна в однокомнатной квартире на первом этаже.
Квартира Алькемы, будто экзотический островок благополучия, имела несообразный этому рабочему району вид. Красный матерчатый абажур на проволочном каркасе под невысоким потолком создавал удушливую атмосферу. Всю комнату занимал полированный импортный гарнитур и множество фигурок из трофейного немецкого фарфора. Они были выставлены, как на продажу, и стояли везде: за стеклом в серванте и на серванте, на телевизоре, на журнальном столике возле дивана, на каких-то подставках и полочках, громоздились даже на шифоньере. Должно быть, немало их было складировано и внутри шифоньера.
У одной из стен стояло пианино, но если бы кому-то из гостей вздумалось на нем побренчать, ему бы пришлось потрудиться, целая выставка статуэток стояла на нем. Судя по всему, кому-то из геройских родственников Алькемы этот фарфор приглянулся на просторах оккупированного Фатерланда. При ближайшем рассмотрении все они были покрыты серым мехом пыли, а некоторые и в застарелой грязевой пленке. Не исключено, что многие из них хранили на себе следы пальцев своих бывших владельцев.
«Если в доме хранить краденное, можно потерять самое дорогое», ‒ вспомнились мне слова одного гешефтмахера. Дядя Саша был на заслуженной пенсии, он работал сторожем на стройке возле моего дома. У него было лицо Пьеро, лелеявшего какую-то тайную печаль, он любил общаться с подростками. «Чужое брать нехорошо, ‒ поучал он. ‒ Но если вам хочется, то можно». Жуликоватый и мечтательный, он с лихвой был наделен шальным безрассудством, отчего то и дело попадал в пиковые ситуации. Дядя Саша сидел до войны в сталинских лагерях, и во время войны при немецкой оккупации в Херсоне и даже в Германии, куда его угнали в качестве дармовой рабсилы. Он там хорошо «потрудился» и, выпив, тосковал по Дюссельдорфу, ему нравилась тамошняя тюрьма.
Я и Ли, мы умели любоваться красивыми вещами. Красота приподнимает нас над пошлостью повседневности. Каждая красивая вещь несет в себе раздумья Мастера, приближая нас к совершенству. Но здесь, этот фарфор был выставлен на показ не для наслаждения прекрасной работой немецких мастеров, а для испускания завистливых слюней, забредающих сюда визитеров.
Хозяйка потчевала нас чаем и зефиром в шоколаде. Белыми, словно из парафина руками с зелеными прожилками вен, томными русалочьими движениями, она наливала чай в тонкие фарфоровые чашки. Она настолько медлительно все делала, что казалось, вот-вот заснет. Прежде чем прийти к ней в гости, мы долго гуляли на морозе, но сдерживали свой разгулявшийся аппетит. Не сговариваясь, выпив по чашке чая и взяв по одному зефиру, мы оба вежливо отказались от дальнейших угощений. Мельком взглянув на меня, Ли одобрительно кивнула. Что-то во всем этом было не так. Я как-то раз попал в один гостеприимный еврейский дом, где хлебосольные хозяева ставили на стол только то, что приносили с собой гости. Здесь было что-то другое, но, в общем-то, похожее.