Этот лукуллов обед к счастью не наблюдала Медведица. Не знаю, как бы она его пережила, могло случиться непоправимое… Приближался Таврическ и весь ее выводок с нею во главе потянулся к выходу. Навьюченные, как верблюды переметными сумками, какими-то торбами и узлами маленькие «середняки» пробирались по узкому ущелью вагона, вереща радостными голосами. Старшая девочка на правах капитана последней покидала наш отсек. Маленькая ее симпатия, сердито вращая глазами, старательно пережевывала котлету.
– А чого ж ты дивчынку не вгостыв котлеткою, вона ж тэбэ конхфеткою вгощала? –со смехом, спросила у него мать, отрывая ногу у курицы.
Я сначала не понял, чего ее так разбирает, но через минуту, когда он наконец пережевал и проглотил то, что так усердно жевал, все стало ясно. Мать хорошо знала своего выкормыша и воспитывала его в лучших украинских традициях.
– Ни, нэ дам! Конхвета – то дурныця, а котлетка, цэ ж дило, нэю и поснидаты можна, – не по годам рассудительно ответил он, с неприязнью поглядывая на девочку.
Малолетний куркуль дожевал-таки свою котлетку и, набычившись, уставился в окно на проплывавшие мимо поля Украины. «Чыя цэ земля? Калытчына!» ‒ вспомнился мне его прародитель, мироед.
Наш состав изогнулся на повороте, и впереди стал виден дымящий локомотив, тащивший нас куда-то. Масляно черный дым пеленал вагоны, а за тонкой стенкой соседнего купе внучок донимал свою «бабуню».
‒ Бабунь! Ну, бабуня, расскажи мне сказку.
‒ Ладно, слухай. Расскажу тебе сказку про невысказанные мысли. Жили-были в одной голове мысли, и у каждой из них была отдельная конура. Не-е, не конура, а клетушка… И опять-таки ‒ нет, не клетушка совсем, а такая полочка, от примерно, как тут у нас в вагоне. И все в той голове вроде было в порядке, все разложено по полочкам. Но это только присказка, сказка будет впереди. Самые чудеса только начинаются. Все, о чем я тебе сейчас расскажу, случилось недавно, может, вчера или позавчера, а может быть, только должно случиться. Мне об этом рассказала одна из тех самых мыслей, между нами говоря, она та еще штучка, но на ее слова можно положиться.
И вот однажды, одной из тех мыслей захотелось, чтоб голова выпустила ее на волю, то есть, проговорила ее вслух. Потому что увидеть мысль нельзя, но каждая мысль должна быть услышана, чтобы не умереть безгласной. А голове той на эту мысль было наплевать, сиди себе, молча, на своей полке и не вякай. Ну, а мысль та, от эдакого обхождения и всего того порядка, заскучала, наверно, попала она не на свою полку и ничего хорошего от этого нечего было ожидать. Всяка тварь разумная скучает: одна от лени, другая от дел, а мысль тварина свободная, ей подавай простор, на полке ей тесно.
И вот сидит себе эта мысль, скучает, и до того заскучала, что аж заболела, а после умерла и сдохла, и завонялась, как дохлая кошка. А остальные мысли тогда, в той дурной голове, все повально взбесились. Больше всего от этого пострадала голова, ее разорвало на куски к чертям собачьим! И так на всю оставшуюся жизнь... От и я тебе говорю: не жри не мытые яблоки, а то будет дрысня!
* * *
Дома мне все было немило.
За те пять месяцев, что я отсутствовал, здесь все переменилось. У матери появилось неизменно печальное выражение глаз. Она внимательно вглядывалась в меня, думая о чем-то невыразимо грустном и ни о чем не спрашивала. Осунулся и постарел отец. Из-за прибавившейся седины, он стал весь серебряным. Обветшала и состарилась домашняя обстановка. На потолке в моей комнате разбежалось множество мелких трещин. Пожелтела и облупилась краска на высоких филенчатых дверях гостиной. У двух стульев, на которые я попытался сесть, вероломно подкашивались ножки.
В былые времена я бы с радостью взялся и за пару дней привел бы все в порядок, но не сейчас. У меня совершенно отсутствовало желание что-либо делать. Меня не трогали, не брали за душу эти мелкие, ‒ эти ужасные разрушения, нанесенные безжалостным временем. Я ходил по комнатам, и не находил себе места. Мне казалось, что все в доме сделалось каким-то маленьким, будто стены сдвинулись навстречу друг другу и комнаты стали меньше, даже потолок стал ниже.