Огненное дерево с элегантно изогнутым стволом склонилось над скамьёй, а вдоль стен располагались клумбы с ароматными травами, их кружевная листва была сотней едва различимых оттенков серо-зелёного.
«Вам нравится?» — спросила она.
«Очень», — сказал я.
Она похлопала по скамье рядом с собой. «Садитесь, пожалуйста».
Я сел. От её близости моя голова закружилась, но я попытался принять подобие отстранённости, вглядываясь в маленький прудик словно в безмятежном созерцании.
«Я смотрю, у вас с собой мольберт», — сказала она. «Вы хотели бы нарисовать меня здесь? Свет подходящий?»
Я сделал вид, что осматриваюсь. «Прекрасный. Свет прекрасный, Мэделен».
«Хорошо. Сколько это займёт времени? Рисование?»
Я почувствовал внезапный укол тревоги. «Я не знаю. Почему вы спросили? Сколько у меня есть времени?»
«О, времени у вас есть столько, сколько нужно. Но через неделю, или самое большое через десять дней, я должна буду идти во вдовий загон и после этого вы сможете рисовать меня только при искусственном освещении. Для вдов солнце — слишком резкое; от него сходит кожа. А единожды повреждённые, мы уже никогда не бываем прежними. Наш человеческий облик исчезает». Её глаза стали меланхоличными.
Я сделал небольшое уточнение. «Вы имеете в виду, что я могу рисовать вас столько, сколько потребуется?»
«Столько, сколько потребуется». На мгновение меланхолия сделалась глубже, а потом, кажется, ушла прочь от проблеска противоречивого веселья во взгляде. «Так приказал мой муж и я должна повиноваться».
Путеводители описывали это абсолютное повиновение как «наименее человеческое из отличительных свойств сильфиды».
Я почувствовал неожиданное беспокойство. «Скажете мне ещё что-то? Если бы ваш муж не приказал, вы разрешили бы мне рисовать вас? У вас вообще была бы какая-то заинтересованность?»
«Возможно», — сказала она. «Но в любом случае, вы — приятный человек, Миллен. Ваше присутствие не очень тягостно. А что, если бы я столкнулась с каким-то художником — грубым болваном? Я так понимаю, что подобные художники не редкость». Её глаза улыбнулись, слегка. «Конечно, будь вы болваном, я не рассказала бы о вас Байрону».
«А», — глупо сказал я. Через секунду я встал и установил мольберт. Я походил по периметру сада и наконец выбрал выгодное положение, которое включало фонтан и пруд, как раз видимые позади Мэделен.
Я подключил провод цветопалочки к своему запястью.
«Миллен», — сказала она. «Байрон проинструктировал меня спросить: Вы предпочитаете рисовать меня одетой или голой?»
Моё горло сжалось так, что я едва смог заговорить. «А вам будет удобно голой? День прохладный».
«Не для меня. Диапазон моего удобства шире, чем вашего». Она встала и расстегнула на плечах застежки кафтана, так что он упал к её ногам. Под ним на ней ничего не было. Она подняла кафтан и положила его поперёк скамейки.
Крохотным уголком своего разума я подумал: Она знала, что это может произойти, поэтому она надела одежду, которая не оставила следов на её коже.
Но по большей части я пристально всматривался, пустой в это мгновение ото всего, кроме восхищения. Я говорил, что большинство здоровых молодых женщин обладает прекрасными телами, но, глядя на Мэделен, я начал сомневаться, уже не был ли я абсурдно недискриминационным.
Она стояла ко мне лицом, руки по бокам, совершенно непринуждённая и без тени кокетства. Тем не менее, по мне прошла почти нестерпимая пульсация вожделения, и я был признателен мольберту и его странице мультипамяти, которые скрыли от неё некоторую очевидность — хотя я уверен, что моё лицо кричало без слов.
Я искал, чтобы сказать такого безобидного, и, конечно же, не нашёл. «Какие ещё», — спросил я — «инструкции отдал ваш муж, относительно меня?»
Она грациозно села. «Он сказал, что я должна предоставить вам всё, что вы захотите».
«Всё?» — глупо спросил я, затаив дыхание в предчувствии.
«Да. Пока вы не попросите от меня того, что пойдёт в разрез с другими его инструкциями».
«Какими же», сказал я, ощущая необычную панику, как ребёнок, которому предложили конфетку только для того, чтобы снова её спрятать.
Она вздохнула. «Я должна ходить в загон, я должна сохранять своё человеческое тело, часть каждой ночи я должна жить здесь, в нашем доме».
«А что-то ещё, что-то, что не мешает этому?» Я лишь смутно осознавал, как это могло звучать со стороны.
Она вовсе не казалась обиженной. «Всё, что угодно, Миллен».