С письмом на бересте в поселок убежал Эрек. Ответ принесли воины, которые доставили в форт пятерых будущих первоклассников. Когда Семен разворачивал свиток, руки его дрогнули — давно, очень давно никто не присылал ему писем! И вот: густое мельтешение мелких кривых печатных букв кириллицы:
«Сдраствуйте, Симен Николаич. Галавастику прачитали ваше письмо. Он сказал, что работы очень многа, люди еще очень нужны. Старейшинам мы тоже прачитали ваше письмо. Они сильно смиялись и гаварили пра вас всякие слава. Эти слава они писать не велели. Велели писать, что они согласные…»
На глаз набежала слеза (от умиления?), Семен рассмеялся: «Грамотеи чертовы! Все правила за лето успели забыть!» Потом он вытер слезы и продолжал разбор каракулей — там осталось немного:
«…Этат атвет вам писали Бурундук, Заиц и Тангал, каторава типерь все завут Чирипаха. Дынка атвет не писал, патаму что умер на тринировке».
— Топай давай! Шевели ногами! Сейчас по уху получишь! — орал Семен, но Варя с места не трогалась. Она опустила голову и возила хоботом по траве, словно что-то искала.
— «Не могу больше. Я устала…»
— Да ведь рядом уже! Еще немножко!
— «Не могу…»
Все было напрасно: до крайних жилищ поселка оставалось, наверное, меньше километра, но двигаться вперед мамонтиха не желала. Она имела полное право устать — от самого форта Семен гнал ее на предельной скорости — но ведь осталось так мало!
— Черт с тобой! — сдался Семен. — Не хочешь — как хочешь. Я и сам дойду!
— «Не ходи…» — попросила Варя.
— Тебе что за дело?! — рявкнул всадник и начал спускаться вниз. Оказавшись на земле, он немедленно двинулся в сторону поселка.
— «Не ходи такой…» — вновь попросила мамонтиха и потянулась к человеку. Почувствовав прикосновение, Семен обернулся и грубо отпихнул раздвоенный конец хобота:
— Отстань! Это наши человеческие дела! Впрочем, какой он человек?!
Семен припустился бегом, однако вскоре начал задыхаться и перешел на быстрый шаг. Он шел по степи к поселку, но ему казалось, что он в другом месте и времени — перед дымящимся костром, возле которого валяется сорванная с ременных петель дверь избы:
— Это ты, Дынька? — вполголоса спросил Семен.
— Я-а-а… — прогундосил мальчишка.
— А чего плачешь?
— Ухо боли-ит…
— Нирут-куны обидели?
— Да-а! Больна-а…
Этот тихий гнусавый детский голосок обещал тогда немногое — всего лишь спасение. И оно пришло — со щелчками спущенной арбалетной тетивы.
А еще… А еще перед Семеном были темно-карие, почти черные глубоко посаженные глаза мальчишки, которые столько лет смотрели на него с восторгом и обожанием: «Нет, не то — так на меня смотрели многие ученики. Во взгляде Дыньки было что-то еще… Понимание… Да-да, понимание, пусть и не осознанное, что и зачем делает учитель. И ведь я это чувствовал! Чувствовал и радовался нашему родству — не физическому, конечно, а какому-то более глубокому. Кем был для меня этот мальчишка? Это только теперь становится ясно… Оправданием прожитой жизни? Искуплением пролитой крови? Дурак, какой же я дурак! Надо было его выделить, приблизить, может быть, поселить в избе. И говорить, говорить с ним — утром и вечером. Он так хотел этого! А я все откладывал на потом: во время обучения дети должны быть в равном положении, со всеми надо держать одинаковую дистанцию… Додержался! Его вообще нельзя было отпускать от себя! К чертям собачьим все посвящения! Дур-рак, какой же я дурак…»
Семен вошел в поселок и направился к Костру совета. И его, и Варю, конечно, давно заметили в степи и теперь встречали. Только на этот раз дети не окружили шумной толпой, а мужчины и женщины не подходили, чтоб обменяться приветствием или незатейливой шуткой. Эти люди знали и любили Семхона Длинную Лапу. Именно поэтому они теперь стояли и молча смотрели, как он идет — с оружием в руках, всклокоченный и… безумный.