На веселый Семик — девичий праздник, на Троицу с Духовым днем, слывущие «Зелеными Святками», поются в честь березки особые песни. Эти дни являются настоящим праздником в жизни белой-кудрявой красавицы лесного царства. Завивают красны-девушки венки, пускают их на воду, загадывают по ним о судьбе да о суженых; носят березку, наряженную в цветы да в ленты, по деревне; хороводы под березками водят. И всюду она красуется тогда — где на Руси есть живой человек.
Не одной березе-березыньке народное крылатое слово честь-честью воздает, — не обошло оно и других представителей зеленокудрого царства, — как лиственных, так и хвойных. Последние даже ближе-роднее угрюмому русскому северу. Бродя под сенью сосен, этих стройных красавиц, готовых если не по дородству; то по статности, поспорить не только с белой березою, а и с заморскими пальмами, — обмолвился о них подлесный пахарь целым рядом загадок. «Что цветет без цвета?» — загадывает он одну, — «Эко ты дерево! И зиму, и лето зелено!», «Весной цвету, летом плод приношу, осенью не увядаю, зимой не умираю!» — поясняет другими загадками. «Мал-маленек, сверху — рогатка!» — присматриваясмь к елке, думает он. «Стоит дряво, висит кудряво, по краям мохнато, в середке сладко!», — гласит народная молвь о кедре. «Не бей меня, не ломи меня; лезь на меня; есть у меня!» — добавляют к ней сибиряки, промышляющие собиранием кедровых орехов. С этими загадками — в близком родстве-свойстве сказавшиеся о простом орешнике: «Весь мохнатка, в мохнатке — гладко, в гладке — сладко!» «Есть на мне, есть во мне, нагни меня, бери меня! Достанешь гладко, расколешь — сладко!» и т. п.
Осина, трепещущая при одной мысли о своем вековечном позоре, осина заклеймлена в народной молви проклятием. «Горькая осина — проклятая Июдина виселица!» — говорит деревенский люд, вспоминаючи о том, что это дерево избрал предатель Света Истины для своей смертной петли. «Какое проклятое дерево без ветра шумит?» — загадывается об осине загадка. В чернолесье сплошь да рядом встретишь обок с «Июдиной виселицей» кудреватую липу, приманивающую пчел — Божьих работниц — своим медовым цветом, а лесопромышленника — соблазняющую лыком да лутошками. Пахари-лапотники, глядючи на липу-щеголиху, повторяют друг за дружкой: «Шел я по дорожке, нашел лисят, все на липке висят. У них лапы гусины, а сами в башмаках; я их — тык, а они с липки — шмыг!» (лыки), или: «На дереве — лип-лип, а на ноге скрип-скрип!» (лапти), «В избу — вороном, а из избы — лебедем!», «На Туторевом болоте туторь туторя убил; кожу снял — домой взял, мясо там бросил!» (лутошка) и т. д. О можжевельнике ходит новгородским полюдьем такое крылатое слово: «Дерево — елево, три года — ягода, на четвертый год — в голову кок!», «Ты, рябинушка, ты кудрявая!» — поется в симбирской песне, подслушанной в стороне от Волге, за Свиягой-рекой. «Красненько, кругленько, листочки продолговатеньки!» — обрисовывает это деревцо новогородский люд; «В лесу на кусту — говядинка весит!» — говорят самарские луковники, ставропольские огородники. «Под ярусом-ярусом — зипун с красным гарусом!» — вторят самарской загадке пензенские загадчики, словно соперничая с теми в красовитости речи. О дереве вообще — обмолвился-молвит руссский народ во многом множестве красных-цветистых речей. «Весной веселит, летом холодит, осенью питает, зимой согревает!» — покрывает все эти речи воронежское присловье. Листва — главную красу дереву придает. Оттого-то, вероятно, и величают лист «Паном Пановичем» в русском народе. «Пан Панович упал в колодец», — говорит деревня, — «воды не смутил и сам не потонул!» Чернолесье представляется глазам русского сказателя зимою — «с седой бородой», летом — «в шубе». У черного леса, по словам подлесных жителей, успевших за свой век приглядеться к жизни каждой травки в лесной понизи, летом новая вырастает, осенью старая отпадает. «Все паны скидывали чапаны, один пан не скинул чапан!» — говорит охочий до загадок-отгадок сельский люд, разгуливая взглядом от чернолесья к краснолесью.