там, — «он берет книгу, крест и Евангеля. Он поехал чистым полем, возвивается яко сокол по поднебесью, он бился-рубился три дня и три ночи, с добра коня не слезаючи и хлеба не скушаючи, и воды не спиваючи: побил царя июдейскаго, покорил он силу жидовскую»… Тут случилось дело нежданное-негаданное: «Топит кровь жидовская, добру коню по гриву, а добру молодцу по шелков пояс»… Но и это не могло причинить лиха царскому чаду милому: «он воткнул копье во сыру землю, он раскрыл книгу Евангеля, во зрыда-ниях слова не вымолвить, во слезах слова не обозрить»… Но вот — вылетело из уст его слово слезное: «Расступися Мать-Сыра-Земля, на четыре стороны, прожирай кровь июдейскую, не давай нам потопнути во крови во жидовския!» Совершилось чудо: «по его (Федора) умолению, по святому упрощению, расступилась Мать-Сыра-Земля на четыре на стороны, прожрала кровь июдейскую»… И вот, — продолжает сказание, — «он поехал млад человек Федор Тиринин ко двору государеву. Увидал его батюшка из палат из белых каменных: — Вон мое идет дитятко, вон идет мое милое! Он ни пьян, ни хмелен, да сидит-качается, под ним конь-ат спотыкается; либ убитый, подстреленный!» Сокрушается царь-батюшка, но и его сокрушению — недалек добрый конец: «Подъезжает млад человек Федор Тиринин двору он государеву, стречает его батюшка, а берет его батюшка за руцы за белыя, за персини позлаченые, а сажает его батюшка за столы за дубовые, скатерти за браныя, а сваво коня добраго привязал ко столбу точеному, ко кольцу позлаченому; он пьет и ест, прохлаждается»… Посадив победителя-покорителя «силы жидовския» за столы за дубовые, сказатель-песнопевец ведет слушателей «ко столбу ко точеному», где стоит боевой конь двенадцатилетнего богатыря-отрока. «Его (Федора) родимая матушка, его милуючи и добра коня жалеючи, отвязала от кольца позлаченова, повела на сине-море — поить, обмыть кровь июдейскую и весе кровь жидовскую»… — продолжает сказание свою цветистую, красным словом щедро приукрашенную речь: «А где ни взялся змей огненный, двенадцатикрылых-хоботов, он прожрал коня добраго, полонил его (Федора) матушку и унес его матушку во печеры во змииныя, ко двенадцати змеенышов»… Из этого видно, что сказание как будто начинает переходить в сказку. «А где не взялись два ангела Божиих, рекли человеческим да и голосом: — А млад человек, Федор Тиринин! Ты пьешь и ешь, прохлаждаешься, над собой беды ты не знаешь: твою родимую матушку полонил змей огненный, пожрал тваво коня добраго!» Весть, принесенная ангелами Божиими, поразила отрока-богатыря своей неожиданностью, как гром небесный в ясный день белый. «Он что ел, что во рту было, осталося; что в руках было, положилося», — ведет свою стиховную речь народное сказание: «он стал собиратися, плакаючи и рыдаючи, свою сбрую сбираючи; он поехал далечими, да во те горы во вертецкия, во те печеры гранадерския»… Последнее слово — явное свидетельство постепенного искажения памятников словесной старины. «Подходил млад человек Федор Тиринин ко синему ко моречку: не пройти Федору, не проехать да и Тиринину»… Но не упал духом, что ни час — могутнеющим, млад человек. Как и после побоища жидовского, «он воткнул копье во сыру землю, раскрыл книгу Евангеля. По его умолению, по святому упрощению, где ни взялась Тит-рыба («Кетр-рыба» — в уфимском и оренбургском разносказах, «рыба Кит» — по звенигородскому и рязанскому), а ложилась поперек синего моря, возвещует человечьим голосом: — Млад человек, Федор да Тиринин! А иди по мне, яко по сырой земле!» Внял словам Тит-рыбы царский сын, идет — копьем упирается, переходит море синее. «Подошедши он к печерам змеиным, а сосут его матушку двенадцати-и-змеенышов за ея груди белыя. Он побил-порубил всех двенадцать змеенышов, он брал свою матушку, сажает свою матушку на головку и на темечко, а пошли воврат ко синему морю: подходит млад человек ко синему морю, переходит он по Тит-рыбе, яко по сырой земле»… Но еще не пришло время успокоиться после перенесенных тревог, не последними в молодой жизни были совершенные подвиги богатырские у Федора Тиринина — чада милого царя Констинкина Самойловича. «Увидала его матушка, Феодориса-и-Микитишна», — гласит песенный сказ, — «а летит змей огненный, и летит он — возвивается». Ужас охватил сердце богатырской матери сердобольной-чадолюбивой: «А чадо мое милое», — восклицает она, «мы таперь с тобой погибнули, мы таперь не воскреснули: что летит змей огненный, двенадцати-крылых-хоботов!» Но не устрашился двенадцатикрылого змея Федор Тиринин: «он натягает тугой лук, он пущает в змея огненнаго, отпорол сердце со печеньями. Потопляет кровь змеиная, и добру молодцу по белу грудь…» Здесь сказатель-стихопевец, по исконному обычаю стародавних былин-сказок, вдается в повторение. И на этот раз снова стал молить-просить Мать-Сыру-Землю о помощи царский сын: воткнул он копье в землю, раскрыл «книгу Евангеля» и воскликнул: «О, Господи да Спас милостивый! Расступися, Мать-Сыра-Земля, на четыре на стороны, прожри кровь змииную, не давай нам погибнутьи во крови во змииныя!» По-прежнему вняла Мать-Сыра-Земля его (Федора) слезной мольбе: все свершилось — как по писаному. Избегнув беды-напасти, пошел Федор Тиринин путем-дорогою, понес свою матушку родимую. Идет-несет, а сам слово держит к ней: «А родимая моя матушка! Стоит ли мое хождение против тваво и рождения? Стоит ли мое рачение паче тваво хождения?» (В звенигородском разносказе этот вопрос-выклик отнесен в самый конец сказания.) Отвечает умиленная подвигами любящего сына «Феодориса-и-Микитишна»: «О, млад человек да Федор, да Тиринин! Стоит и перестоити!» Сказание близится к заключительной части своей. «Он (Федор) подходит ко дворцу государеву», — гласит оно: «Увидел его батюшка из палат из белых каменных, он выходит царь Констинкин Самойлович на крыльцо на паратное, закричал царь Констинкин Самойлович своим громким голосом…» А вот и его слова царские: «Вы, гости мои могучие, все люди вы и почетные! Вы пойдите во Божью церковь, звоните вы в колокола благовестные, вы служите вы молебны местные («подымайте иконы местныя, служите молебны честные» — по иным разносказам), вон идет мое дитятко, вон идет мое милое, он несет свою матушку на головке и на темечке!» За этими проникнутыми горячей верою в Бога и неугасимою любовью к сыну словами следует ответная речь последнего, являющаяся заключительным звеном стиховной цепи сказания: «О, родимый ты мой батюшка, царь Констинкин Самойлович! Не звоните в колокола благовестные, не служите вы молебны местные («Не подымайте иконы местныя, не служите молебны честные!»): поимейте вы, православные, перву неделю Великаго Поста. Кто поимеет первую неделю Beликаго Поста, того имя будет написано у самого Господа во животныих книгах!» («Кто поимеет отца и мать свою мою неделю первыю на первой неделе Поста Великаго, тот избавлен будет муки превечныя, наследник к небесному царствию!» — по записанному П. И. Якушкиным разносказу.) Саларевский московский сказ кончается словами, собственно говоря, не имеющими непосредственной связи с предшествующими: «И славен, и прославился, и велико имя Господне его!» В этих словах явственно слышится позднейшее книжное наслоение. Гораздо жизненнее и вместе с тем ближе к простодушному народному первоисточнику славословящий конец гжатского-смоленского разносказа: