— Помните лишь одно: мы делаем все, что в наших силах. Пусть даже вы ее сын, — добавил он, — но и для ее пользы, и для вашей будет лучше задавать как можно меньше вопросов.
Его слова вселили в меня настоящего тревогу, и я стал делать всякого рода предположения. Несмотря на подобное настроение, я старался всячески подбадривать мать, и мне было поистине невыносимо видеть в ее глазах один и тот же вопрос, который иногда срывался и с ее губ: «Почему? Почему?» Но еще тяжелее было слышать, как она просит меня уйти, предварительно сказав:
— Мне надо поспать… И я очень не хочу, чтобы ты видел меня такой.
Я всем своим естеством чувствовал, что ей бы хотелось, чтобы я остался рядом с ней, как-то успокоил, приласкал ее, и мне стоило немалых усилий хоть как-то отвлечь ее от постоянных мыслей об опухоли.
— Я не могу думать ни о чем другом — постоянно чувствую боль и думаю о ней! — жалобно приговаривала она, неотрывно глядя на выпиравший из-под простыни бугор.
— Но, мама, с этим же ничего не поделаешь. Постарайся подумать о чем-нибудь приятном. Вспоминай о прошлом.
— О прошлом? Странно, я не так давно лежу в этой больнице, а уже почти забыла, что значит быть здоровой. Мне начинает казаться, что я всегда была больна.
Недуг заставлял ее дугой изгибаться на постели, корчиться от спазмов невыносимой боли.
— Меня словно всю раздирают на куски, боль отдается в самых кончиках пальцев — от рук до ног. И все время одно и то же мучительное ощущение, будто что-то сосет меня, вытягивает последние соки. Когда я рожала тебя, то думала, что на свете нет большего мучения, но тогда это продолжалось не более получаса, ровно столько, сколько требовалось, чтобы добраться до больницы. Сейчас те муки кажутся мне сущей безделицей, почти удовольствием…
Меня всего передернуло.
— Мама, я бы не хотел, чтобы ты делала подобные сравнения…
Прошло немного времени, а опухоль уже распространилась на весь бок и часть живота, так, во всяком случае, я мог судить по выпуклости, проступающей из-под простыни. Я конечно же допускал, что оставалось нечто, скрытое от моих глаз. Верхним краем нарост достигал ключицы, а нижним вторгался в начало бедра. Иногда мне даже казалось, что я вижу, как ткань словно подрагивает или чуть шевелится, хотя остальное тело вокруг нее оставалось совершенно неподвижным.
К этому времени мать стали столь интенсивно накачивать наркотиками и успокоительными средствами, что она почти не узнавала меня. Приходя к ней вечерами, я еще в самом начале коридора слышал ее стоны и плач. Затем я тихонько приоткрывал дверь, шепотом обменивался парой фраз с ночной сиделкой и уходил.
Как-то, еще не успев зайти в палату матери, я едва не столкнулся с главным врачом. Увидев меня, мать с исступлением закричала:
— Я поправлюсь! Я выздоровела!
Впервые с момента начала болезни мне довелось увидеть ее улыбающейся, даже смеющейся — и это несмотря на мучившие ее боли.
— Они собираются прооперировать меня! Я скоро поправлюсь!
Шли дни, однако конкретные сроки операции так и не были назначены. Я снова стал наступать на них со своими расспросами, но в ответ услышал знакомые доводы насчет того, что надо разобраться кое в каких деталях и что им, дескать, необходимо выяснить, готова ли мать перенести подобную операцию. Плюс ко всему им понадобилась дополнительная информация о том, как развивается опухоль.
Я видел, что с каждым днем настроение матери падает. Опухоль между тем продолжала расти.
Меня неотрывно преследовала мысль о том, что я должен хоть как-то взглянуть на этот нарост. Я ненавидел себя за это дешевое, примитивное любопытство, но, как ни старался, не мог выбросить эту идею из головы. К тому же меня беспрестанно терзала мысль, почему доктора тогда сказали, что не сообщают мне никаких подробностей ради моей же пользы.
— Что же со мной будет? — стонала мать, отчаянно дергаясь на постели. — Как ты думаешь, я выкарабкаюсь?
Взгляд ее искал мои глаза. Едва ли кто-то знал меня лучше, чем она, и потому мне стоило немалых усилий скрыть от нее свои мысли.
— Ну конечно же, тебе станет лучше. Я сам слышал, как об этом говорили врачи, — говорил я, наивно полагая, что подобная отговорка действительно сможет ее успокоить. — Приободрись, через несколько недель мы уже будем дома.
— О как бы мне этого хотелось! — воскликнула мать, и на лице ее появилась вымученная улыбка.