– Может, думал, что мы запретим тебе видеть Грейсона? Или согласуем приданное и устроим вам свадьбу?
– Думаю, он вообще не особо это обдумывал. Просто был зол и хотел, чтобы мне было так же больно, как ему.
– Дурак. Он рассказал твоему начальству?
– Насколько я знаю, нет. – Я не заглядывала в рабочую почту с тех пор, как пару дней назад отправила письмо Чету, но если бы случилось что-то серьезное, Конни уже бы мне позвонила.
Папа кивает, окидывая меня внимательным взглядом.
– Я так понимаю, если на работе узнают о ваших отношениях, это будет не очень хорошо?
– Это не были отношения.
Я знаю, что не могу ему лгать, но что сказать, если я и сама не уверена в правде? Если бы ты спросил меня пару недель назад, когда мы были в самом разгаре этого бурного романа, когда нам было весело и чертовски хорошо вместе… Тогда, возможно, я бы призналась, что он для меня значил куда больше, чем просто секс. Гораздо больше, чем когда-либо значил Джеймс. Может быть, я даже радовалась его сообщениям, его звонкам, пусть и делала вид, что мне все равно.
Но теперь реальность другая. Грейсон – не тот, в кого стоит влюбляться. Он не умеет заботиться ни о ком, кроме своей матери. Он сам это признавал.
– Уже нет.
Это единственное, что хоть как-то похоже на правду. Да, мне нравилось проводить с ним время больше, чем я готова признать, но любые остатки чувств рухнули в тот момент, когда на пороге появился Джеймс. Одно его присутствие напомнило мне, какая же я дура.
Что со мной и мужчинами не так? С Джеймсом я была настолько сосредоточена на карьере, что не замечала, как все летит под откос. А теперь у меня все наоборот.
– Он того стоил?
– Чего именно?
– Того, чтобы рисковать карьерой, над которой ты столько лет работала? – Голос у него мягкий, но вопрос слишком тяжелый, чтобы не почувствовать его вес.
Я фыркаю.
– Какая карьера? Та, где мне приходится целый день лизать зад начальнику в надежде, что меня будут уважать так же, как любого обладателя пениса?
Папа передергивается от моих слов.
– Единственная причина, по которой Чет вообще меня замечает, – это потому, что Грейсон сам попросил работать со мной. Если бы все зависело только от Чета, он наверняка выбрал бы кого-то из мужчин вести нашего самого прибыльного клиента. Меня даже не рассматривали как вариант. А повышение… – Я резко выдыхаю, чувствуя, как внутри закипает злость. – Единственная причина, по которой мне его дали, – это то, что нельзя ставить младшего юриста во главе проекта.
Я дышу тяжело, пытаясь сдержать ярость. Потому что, сколько бы я ни убеждала себя, что все это – результат моего труда, я знаю: нет. Все это – результат чужих решений, в которых мне не было места.
Это просто работа. Я не должна так сильно переживать. Но я отдала этой фирме годы, строила свою карьеру, а потом смотрела, как менее квалифицированные люди обгоняют меня. Это больно.
Рука папы замедляется, и он мягко кладет ладонь мне на плечо.
– Гусенок, – спокойно говорит он, дожидаясь, пока я подниму взгляд. – Ты когда-нибудь по-настоящему задумывалась, что делает тебя счастливой?
Я закрываю глаза, и в голове тут же вспыхивает образ – грубая щетина на его челюсти, серые глаза, смотрящие прямо на меня.
– Я думала, да. – Голос звучит тише. – Думала, что работа делает меня счастливой.
– Но ведь нет?
– Думаю, нет.
– Ты делала тест кресла-качалки?
Я недоуменно на него смотрю.
– Представь свою жизнь сейчас. Все, что ты делаешь для Чета, все, что ты построила. Когда тебе будет восемьдесят, нас с папой уже не будет.
– Не говори так, – выдыхаю я.
– Ну, я надеюсь, что нас уже не будет, потому что не хочу, чтобы ты волновалась о нас, когда тебе сто пятнадцать. Но суть не в этом. Когда ты будешь сидеть в своей кресле-качалке, оглядываться назад и вспоминать свою жизнь… этого хватит?
Я замолкаю, переваривая его слова. Наморщиваю лоб, пытаясь найти хоть что-то, о чем я смогу вспоминать с радостью.
– Есть ли что-то в твоей жизни сейчас, чем ты будешь гордиться в восемьдесят лет?
– Думаю, нет.
– Тогда тебе нужно это изменить. Найти то, что даст тебе это чувство, и идти за ним.
– Но…
Он усмехается, прерывая мои сомнения.
– Люди так часто используют это «но», чтобы оправдать, почему они не делают то, что хотят. – Он качает головой. – Знаешь, чему я научился? Ты никогда не знаешь, какой день окажется последним. И поэтому нужно бороться за то, что тебе действительно нужно, каждую секунду своей жизни. Если тебе не нравится то, чем ты занимаешься, меняй это сейчас. Не жди, что кто-то сделает это за тебя – возможно, этот день никогда не наступит. Иначе ты просто просидишь в кресле-качалке, жалея, что так и не рискнула заняться тем, для чего была рождена.
Он плавно раскачивает качели, как бы подчеркивая смысл сказанного, а я смотрю на пляж, и внутри меня что-то щелкает.
Семь лет по шестнадцать часов в сутки – и ни капли удовлетворения. Да, я выполнила все, что планировала, но та самая радость, которую я так долго искала, все еще ускользает от меня.
– Ох, как глубокомысленно, пап. – Я смеюсь, пытаясь разрядить обстановку. – Где ты так научился философствовать?
– Дело не в том, где, а в том, кто научил меня так мыслить. Ты, наверное, не поверишь, но этому меня научила ты, Айви.
– Я?
– Ага, – в его голосе звучит гордость. – Думаю, ты не помнишь нашу первую встречу. Тебе было пять лет, ты была худа, как щепка. Глаза ввалившиеся, одно сплошное ребро да кожа. Нам целый год пришлось тебя откармливать, прежде чем выяснилось, что у тебя вообще могут быть пухлые щеки.
– Папа… – я запинаюсь. Мы никогда об этом не говорили. Да и я никогда не хотела.
– Дай договорить. Ты была на грани голодной смерти. Мать тебя бросила, а кто твой отец – никто и понятия не имел. Все вокруг считали тебя забитой, пугливой девчонкой, у которой нет ни единого шанса на нормальную жизнь. Но знаешь, что увидел я? В твоих темно-карих глазах была сила. Сталь. Я понял, что ты боец, что бы ни случилось, ты будешь цепляться за жизнь до последнего.
Я молчу, потому что помню куда больше, чем когда-либо давала понять. Мой терапевт называла это диссоциативной амнезией – я притворялась, что ничего не помню, когда меня спрашивали о прошлом. Но я помнила.
Я помнила, как скручивало желудок, когда не было еды, и как, обезумев от голода, я пробовала заплесневевший кошачий корм из миски, просто чтобы почувствовать хоть что-то внутри. Я помнила, как надрывалась в плаче, зовя мать, которая исчезла на несколько дней, а потом замирала в тишине, осознав, что никто за мной не придет.
Я помнила, как страшно было даже шевельнуться от ощущения, что я одна. Что я никому не нужна.
Я почти не помню, что происходило с соцработниками – мой разум был слишком затуманен одной-единственной мыслью: еда. Мне никогда в жизни не доставалось столько еды, и даже тогда ее было немного.
– Наблюдать, как ты выросла в такую красивую, умную женщину, –одно из самых значимых событий в моей жизни, – говорит он. – Ты всегда упрямо отказывалась позволить своему прошлому определить тебя. Ты работала, не покладая рук, чтобы добиться того, чего хочешь. И чаще всего у тебя это получалось.