— Выпил много?
— Не в этом дело. Просто некуда пойти. Она села на соседний выступ, выставив голые колени. Из сумочки достала сигаретку.
— Мне в общем тоже…
— Видишь колонну? — кивнул я туда, где за мухинской сидящей статуей Юноша с Книгой, высился, подсвеченный матовым светом фонарей, огромный светлый фаллос, увенчанный чугунными «излишествами», утыканный черными гербами с флагами и в целом приводящий к мысли о соседе.
— Угу. Как гвоздички в луковице. Ну, для борща… — Ростральную мне напоминает. На Стрелке Васильевского острова. Но где она, Нева?
— Из Питера?
— Угу.
— А я из Ростова-на-Дону. Мне вспомнилось белое под солнцем здание вокзала. — Знаю.
— Бывал?
— Мимоездом… — Хочешь курнуть? Как о том мне говорило обоняние, сигарета оказалась американской. «Salem». Где пуритане ведем жгли. Фильтр был мокрогубый. Сделал осторожную затяжку и вернул. — Спасибо. Эх… — Но вдруг приободрился и переломил меланхолию. — Эх, тачанка-ростовчанка, наша гордость и краса! Пулеметная тачанка, Все четыре колеса! Ростовчанка засмеялась:
— Тоже нелегал?
Так, в данном случае, назывались абитуриенты, которые, провалившись, не убывали домой, как Дина, а выпадали в осадок в Главном здании. Местные мусора и им содействующие доброхоты-дружинники вели за ними охоту путем ночных налетов и облав. Им было трудно, нелегалам. Пропусков, то есть студенческих билетов, не было. Но вот Виктория, как звали ростовчанку, сумела продержаться продержаться два месяца, не выходя из здания. Сегодня вышла первый раз в Москву («оч-чень важное рандеву»), но как теперь вернуться? Я вынул свой студенческий.
— Попробуем, — сказал я, — так… — Раскрыл и надвое разодрал оклеенный синей материей билет. — Тебе половина. И мне половина…
Несмотря на то, что вход этот Главный, он малолюден — в отличие от Клубной части и зональных проходных. Дождавшись подвыпившей компании студентов с мехмата, мы с Викторией вошли за ними следом. Проверив пропуска у мехматян, вахтерши повелели им распахиваться: не пытаются ли водку пронести? Нам же, мельком, из ладоней предъявивших знакомую матерчатую синь, дали отмашку. Сплошной плафон потолка осветил матово-белую кожа ее лица. По обе стороны пустовали гардеробные. Скользя по мраморным плитам, Вика прошептала:
— Держи меня, не то сейчас упаду… Я взял ее под руку. Сквозь пиджак ощутив упругую тяжесть груди. Не прибавляя шага мы входили в спасительную сумрачность Центральной части. В полумраке Вика сходу припала к колонне. Обняла гладкий гранит и прижалась щекой. Черные гладкие волосы были стянуты в узел на затылке, обнажая белое лицо.
— Спаситель мой! — сверкнули на меня глаза.
— Да ладно, — смутился. — Не впадай в гиперболы.
— Предпочитаешь литоты?
— Вот именно, — сказал я, поражаясь, почему провалили человека, который выучил наизусть «Словарь литературоведческих терминов».
— Куда сейчас, к тебе?
— Исключено. Сосед — стукач.
— Из какой ты зоны?
— «Вэ».
— Там все ходы и выходы я знаю. Идем! Мы вышли к галерее, нависшей над темным провалом лестницы. Стал видень вход в мою зону. Вахтер спал за столом. Снимая туфли, Вика схватилась за мой рукав. Бесшумно ступая по мрамору мы прошли мимо сопящего старика, свернули за угол и прямо в кабину лифта, который нас как будто поджидал.
— Эй! — раздался крик из-за угла. — Кто там просочился? Вахтер с клубничиной вместо носа успел даже сунуть руку — старческую, страшную. Сколько раз вот этот узловатый палец нажимал на спусковой крючок? Но тут же выдернул, и створки хлопнули железом.
— Ну, нарушители, держись! Ерофеич вас сфотал! В бессильной злобе пнул по сомкнутым дверям, но мы уже поднимались в страстном поцелуе. Под пиджаком я обнимал ее за спину, которая вызывала чувство прочности. Запрокинув ее, я ощущал тяжесть узла волос. Свободной рукой оглаживал сквозь майку грудь. Очень она была большая. Материнская какая-то. Страшновато было даже сжать. Кабина дернулась, остановилась и разъехалась. Услышав за спиной: «Пардон!», я отпустил свою подругу. Вошел элегантно одетый лиллипут — отделение матлингвистики. В пальчиках дымился толстый кубинский «Upmann». На десятом этаже к нам присоединился увалень в матросской тельняшке. Одна рука взрослая, другая — как у младенца. Но хваткая: держала учебник японского языка. Японист с ручкой и лиллипут с сигарой вышли на двенадцатом, но взамен вошли сразу трое: высокий индус в грязноватой чалме, бородатый чилиец, о котором говорили, что он племянник сенатора в социалистическом правительстве Альенде, хмурая польская еврейка с гремучей шахматной коробкой — чемпионка, кстати, Польши. На четырнадцатом — запрокинув голову и скосив зареванные глаза — присоединилась одна из моих сокурсниц. С разбитым носом, к которому прижимала платочек, кружевной и окровавленный. Обычная публика ночи — и мы с Викторией в нее прекрасно вписывались. В тускловатом холле моего восемнадцатого стоял сигаретный дым, но было уже безлюдно. Круглые окна с крестообразными рамами выходили под потолок темного концертного зала, куда вход был этажом ниже и где никогда я не был по причине постоянной запертости. За конторкой с пультом была небольшая дверь, к которой Вика перелезла через большое молескиновое кресло. Подергала ручку. Чуда не случилось.