— Ой-ё-ёй, Демиург Александрович, — сокрушенно стонал старичок, — так-то вы любите кавалера ордена Золотого Руна! А я вам еще свитерочек связал, пушистенький, мягонький... Ах, озорник, ах, проказник... ну да будет же вам, помогите! Где вы там? Прячетесь? Я вас прощаю. Порезвились — и пусть его, и на здоровье, а меня теперь надо снять. — Видя, что рассудительный тон монолога не продвигает спектакль к финалу, старичок делал паузу и, стремясь угодить режиссеру, принимался за дело иначе: — Снимите же, как вам не совестно?! У-ууу, бедненькому кавалеру помогите! — визжал он пронзительно и плаксиво, умудряясь еще на весу капризно подергивать ножкой.
Штурвальный выскакивал из-за холма. Его бабочка рассыпала искры на солнце, смоляные усы, на которых слегка подтаяла фабра, туманно лоснились; он был голый, и лишь недописанный холстик Аделаиды Ивановны, закрепленный ее пояском, свисал у него с живота на манер египетской схенти. В руках он держал откуда-то взявшийся арбалет.
— Что случилось, Арнольдик! — весело кричал он, подбегая к автомобилю. — Почему ты висишь, как сусальный орешек?
— Ах, так это не вы... — пыхтел золоторунный кавалер. — Ну так, значит, ваше гнусное насекомое запустило машину! И вот я, извольте, повис...
Насекомое! Гнусное!.. Скройся, мой ангел! Это он говорил о тебе — о тебе, вольный житель лазури!.. Или метни свой доблестный дротик, напитанный гневом... Но куда попадет он? В мой обескровленный театрик неуязвимых видений...
Штурвальный, посмеиваясь, открывал багажник — высвобождал печального акробата. Тот, конечно, не думал спускать тебе с рук твою простодушную шалость. Он подхватывал трость и, держа ее на весу (как сачок для пленения ветреных бабочек), осторожно крался к кабине, чтоб застигнуть паршивца врасплох. Но ты уже был на капоте. И ты был медный. И брань кавалера, его ловкие оплеухи доставались (а жаль!) не тебе...
— Уриил! Ах, ты ж, подлый мальчишка! — злобно шипел старичок, сжимая в холодных пальцах ухо сонного пассажира, хрупкое крылышко пойманной бабочки. — Не прикидывайся, негодник, ты ведь не спал! не спал! — Крылышко дважды щелкало, нагреваясь от боли. — Ты для чего повернул этот ключик, а? говори!.. Ты хотел погубить кавалера?!
— Я нечаянно, господин кавалер...
— Высокородный! И благородный!..
— ...и достославный, и досточтенный, и достохвальный... — воодушевленно подхватывал пленник, потихоньку выдергивая из ослабленных лестью пальцев онемевшее крылышко, — ...и досто-черт-его-знает какой! — добавлял он уже на свободе, обрекая злосчастное дело о ключике на самый печальный исход в случае, если побег из-под стражи окажется неудачным — каковым он и был бы, не очутись на пути кавалера, мигом пустившегося в погоню, Аделаида Ивановна, которая все это время стояла на самой макушке холма и, приподняв с полдюжины юбок, расправляла морщинки на алых чулках, подвязанных желтыми лентами.
— Посмотрите, Арнольд Владиславович, — говорила она, ухватив кавалера за шиворот, — в тот момент, когда сам кавалер должен был ухватить беглеца, — какой я веночек сплела...
— Из ромашек? — спрашивал кавалер, возбужденно двигая ножками: он висел над асфальтом, приподнятый властной рукою Аделаиды, — представление, увы, продолжалось.
— Из колосочков, мой козлик. — Она аккуратно ставила старца на ноги и, нагнувшись к нему (он едва доставал ей до пояса), подносила венок к его лицу, гладко выбритому и совершенно безбровому. Брови он иногда приклеивал; у него был особый футляр, изнутри отделанный бархатом, в котором лежали рядком, как драгоценное ожерелье, четырнадцать пар бровей различного цвета; кавалеру нравились белые — он приклеивал их не туда, где полагалось расти настоящим бровям, а значительно выше, отчего любую гримасу, даже если она была вызвана гневом, легко было спутать — на это, видимо, был и рассчитан весь фокус — с гримасой невинного умиления.
— Ах, Аделаида Ивановна! Как хорошо, как чудесно! — лепетал кавалер, разглядывая венок со всех сторон и жеманно трогая его пальчиками, на которых дружно мерцали овальные ноготки, отполированные до голубого сияния. — А вы мне его подарите?
— Подарю, подарю, мой плюгавенький рыцарь, мой благородный гномик, я для вас его и сплела!
— О!.. О!.. Вы думали обо мне! — восклицал кавалер; и дрожащие слезы (он так пылко размахивал кулачками, изображая приступ восторга, что даже убил на лету стрекозу, ударив ее шпинелевой запонкой) переполняли его глаза; разгораясь все ярче и ярче, они превращались в крупные капли и выкатывались попарно на голую сцену безбрового личика, которая уже не могла приглушить их фальшивого блеска, — кавалер это чувствовал, но приклеивать брови прямо по ходу спектакля он никогда не решался. Впрочем, однажды — ты помнишь, мой ангел, — на автомобильной стоянке возле дорожного ресторана с оранжереей, где штурвальный и Аделаида Ивановна долго обедали за пластмассовым столом под лимоном, он это попробовал сделать. Штурвальный застал у него в багажнике какую-то старушонку, пьяненькую, в зимнем пальто, по-видимому, дворничиху. Они сидели на сундуке и играли в кости. Дворничиха курила, сквернословила, называла кавалера «вонючим мерзавцем» и даже плевала ему на брюки (ее плевками был изгажен вообще весь багажник), но кавалер не обращал на это ни малейшего внимания, его щеки пылали от возбуждения, он выигрывал; дворничиха охапками вытаскивала из-за пазухи казначейские билеты и в ярости пыталась впихнуть их в смеющийся рот кавалера: «На, на, удавись!» — кричала она. Дворничиху штурвальный прогнал, вернув ей деньги из своего бумажника — значительно больше, чем она проиграла. А кости, черные с красными точечками, он у кавалера отобрал («Как не стыдно, Арнольдик!»), и тогда кавалер разрыдался; он умолял вернуть ему кости, он топал ножками, хватал себя за грудь, падал на колени, снова вскакивал и между прочим приклеил брови, незаметно вытряхнув их из футляра в носовой платок, который затем он приставил к лицу, делая вид, что вытирает слезы; брови приклеились, но только сразу три пары, и притом все три вверх ногами. Штурвального это ужасно развеселило, он хохотал, попросил кавалера наклеить еще две пары. «Вот теперь отлично, Арнольдик! Теперь у тебя на лбу — две пагоды!» ...А глазки твои, как озера... Боже мой, штурвальный, штурвальный, до чего же любил он сравнения! Стоило им подвернуться ему на язык, и он становился беспечным и благодушным... Он бросил кости под ноги кавалеру (выпало три единички), кавалер тут же схватил их, спрятал в кармашек жилетки, а штурвальный ушел расплачиваться за стоянку, весело подпрыгивая на ходу, напевая, насвистывая. И потом еще, за рулем, обрывая на полуслове турецкую песенку, он декламировал на все лады терцину Данте: «Нет, ты только послушай, Адочка, какая бездна чувств в этих строчках, и это в точности о нашем Арнольдике:
Когда кончается игра в три кости, То проигравший снова их берет И мечет их один, в унылой злости...»