— Он упал с лестницы прямо в ведро с известкой.
— Он падает в него каждый вечер в десять часов. Нам бы всем не мешало быть клоунами, Милли. Никогда ничему не учись на собственном опыте.
— Мать-настоятельница говорит…
— Не слушай ее. Бог ведь не учится на собственном опыте, не то как бы он мог надеяться найти в человеке что-нибудь хорошее? Вся беда в ученых — они складывают один плюс один и всегда получают два. Ньютон, открывая закон притяжения, основывался на опыте, а потом…
— А я думала — на яблоке.
— Это одно и то же. Понадобилось только время, чтобы лорд Резерфорд расщепил атом. Он тоже учился на собственном опыте, так же как и люди Хиросимы. Эх, если бы мы рождались клоунами, нам бы не грозило ничего дурного, кроме разве небольших ссадин… Да еще в известке немного перемажешься. Не учись на собственном опыте, Милли. Это губит душевный покой.
— А что ты делаешь сейчас?
— Хочу пошевелить ушами. Раньше я умел. А вот теперь не получается.
— Ты все еще скучаешь по маме?.
— Иногда.
— Ты все еще ее любишь?
— Может быть. Время от времени.
— Она, наверно, была очень красивая в молодости?
— Да она и сейчас не старая. Ей тридцать шесть.
— Ну, это уже старая.
— А ты ее совсем не помнишь?
— Плохо. Она ведь часто уезжала, правда?
— Да, часто.
— Я все-таки за нее молюсь.
— О чем ты молишься? Чтобы она вернулась?
— Конечно, нет, совсем не об этом. Мы можем обойтись и без нее. Я молюсь о том, чтобы она опять стала доброй католичкой.
— А я вот не католик.
— Ну, это совсем другое дело. Ты не ведаешь, что творишь.
— Да, пожалуй.
— Я не хочу тебя обидеть, папа. Но так говорят богословы. Ты будешь спасен, как все добрые язычники. Помнишь, как Сократ и Сетевайо.
— Какой Сетевайо?
— Король зулусов.
— О чем ты еще молишься?
— Ну, конечно, последнее время я больше налегала на лошадь…
Он поцеловал ее и пожелал спокойной ночи. Она спросила:
— Куда ты идешь?
— Мне надо кое-что уладить насчет лошади.
— Я причиняю тебе ужасно много хлопот! — сказала она не очень уверенно. Потом сладко вздохнула и укрылась простыней до самой шеи. — Как чудесно, что всегда получаешь то, о чем молишься, правда?
На всех углах ему предлагали: «Такси!», — словно он был приезжим, и вдоль бульвара через каждые несколько метров к нему по привычке, сам не веря в успех, приставал какой-нибудь сутенер: «Разрешите услужить вам, сэр?» — «Я знаю всех хорошеньких девочек». — «Хотите красивую женщину?» — «Открытки?» — «Угодно посмотреть возбуждающий фильм?» Они были еще совсем детьми, когда он приехал в Гавану; он, бывало, оставлял их постеречь машину и давал за это пять сентаво, и хотя они старели вместе с ним, привыкнуть к нему они так и не могли. Для них он все равно не был местным жителем, так и остался вечным туристом. Вот они и привязывались к нему: рано или поздно он, как и все остальные, захочет посмотреть «сверхчеловека», дающего сеанс в публичном доме «Сан-Франциско». Ну что ж, они по крайней мере тоже не желали учиться у жизни.
На углу Вирдудес его окликнул из «Чудо-бара» доктор Гассельбахер:
— Куда это вы так спешите, мистер Уормолд?
— У меня деловое свидание.
— Всегда есть время выпить рюмочку виски. — По тому, как он произнес слово «виски», было ясно, что у него время нашлось, и не на одну, а на много рюмок.
— Я и так опаздываю.
— В этом городе никто никуда не опаздывает, мистер Уормолд. А у меня для вас припасен подарок.
Уормолд вошел в бар. Он горько усмехнулся:
— Кому вы сочувствуете, Гассельбахер, Востоку или Западу?
— Востоку или Западу чего? Ах, вот вы о чем. А мне-то до них какое дело?
— Что вы хотите мне подарить?
— Я попросил моего пациента привезти их из Майами. — Гассельбахер вынул из кармана две маленькие бутылочки виски: одна была «Лорд Кальверт», другая — «Старый портняжка». — У вас есть? — спросил он с беспокойством.
— «Кальверт» есть, а «Портняжки» нет. Очень мило, что вы вспомнили о моей коллекции, Гассельбахер.
Уормолда всегда удивляло, что он продолжает существовать для других даже тогда, когда его нет перед глазами.
— Сколько у вас теперь?
— Сто, вместе с пшеничным и ирландским. Семьдесят шесть шотландского.
— Когда вы их выпьете?
— Может быть, тогда, когда дойду до двухсот.
— Знаете, что бы я сделал на вашем месте? — спросил Гассельбахер. — Играл ими в шашки. Бьешь шашку — выпиваешь бутылочку.
— Это идея.
— Шансы уравниваются, — сказал Гассельбахер. — В этом вся прелесть. Лучший игрок вынужден больше пить. Подумайте, как здорово. Налейте себе еще рюмку.
— Пожалуй.
— Мне нужна ваша помощь. Меня утром ужалила оса.
— Вы же врач, а не я.
— Дело совсем не в этом. Через час я поехал к больному за аэропорт и переехал курицу.
— Ничего не понимаю.
— Ах, мистер Уормолд, мистер Уормолд, что-то вы сегодня рассеяны. Спуститесь на землю. Нам надо немедленно найти лотерейный билет, успеть до розыгрыша. Оса — это двадцать семь. Курица — тридцать семь.
— Но у меня деловое свидание.
— Свидание подождет. Выпейте свое виски. Нам надо поискать на рынке билеты.
Уормолд пошел с ним к его машине. Как и Милли, доктор Гассельбахер был человек верующий. Им руководили числа, как Милли — святые.
По всему рынку были развешаны «счастливые» номера, выведенные синей и красной краской. Те номера, которые считались «несчастливыми», прятали под прилавок: их оставляли для всякой мелкой сошки и на продажу уличным торговцам. Эти номера не имели никакой ценности, в них не было цифры со значением числа, обозначавшего монашку или кота, осу или курицу.
— Поглядите, вон 27483, — показал Уормолд.
— Он ничего не стоит без курицы, — сказал доктор Гассельбахер.
Они поставили машину и пошли пешком. По этому рынку не шатались сутенеры: лотерея была серьезным промыслом, не изгаженным туристами. Раз в неделю правительственное учреждение раздавало номера, и каждый политический деятель получал билеты в соответствии с тем влиянием, каким он пользовался. За билеты он платил по 18 долларов и перепродавал их оптовикам по двадцати одному. Если его доля составляла двадцать билетов, он мог рассчитывать на постоянный еженедельный доход в шестьдесят долларов. «Счастливый» номер, в котором были заведомо хорошие приметы, шел по цене до тридцати долларов. О таких доходах, конечно, не смел и мечтать мелкий уличный торговец. Имея на руках только «несчастливые» номера, за которые было заплачено не меньше, чем по двадцать три доллара, он должен был здорово попотеть, чтобы заработать себе на жизнь. Он делил билеты на сто долей, по двадцать пять центов каждая; он обходил автомобильные стоянки, разыскивая машину с номером, совпадающим с одним из его билетов (какой владелец машины мог устоять перед таким соблазном?); он отыскивал свои номера в телефонной книге, рискуя десятью сентаво на автомат: «Сеньора, я продаю лотерейный билет с таким же номером, как номер вашего телефона».
Уормолд сказал:
— Поглядите: вот 37 и 72.
— Этого еще мало, — решительно заявил доктор Гассельбахер.
Доктор Гассельбахер листал списки номеров, которые не считались достаточно счастливыми, чтобы их выставлять. Кто знает — на вкус, на цвет товарищей нет, — могли найтись и такие люди, для кого оса ничего не значила. В темноте завыла полицейская сирена, машина обогнула рынок и пронеслась мимо. На обочине сидел человек с цифрой на рубашке, словно у каторжника. Он сказал:
— Кровавый Стервятник.
— О ком это он?
— О капитане Сегуре, о ком же еще? — сказал доктор Гассельбахер. — Замкнутую жизнь вы ведете, ничего не скажешь.
— Почему его так называют?
— Он мастер пытать и калечить людей.
— Пытать?
— Нет, тут ничего не найдешь, — сказал доктор Гассельбахер. — Давайте попробуем поискать в Обиспо.