Шура проснулась рано. Но спешить было некуда: настал первый выходной день в ее трудовой жизни. Большие серые глаза Шуры были устремлены в потолок: она рассматривала лепной узор потолочной розетки. Думала о прошедшей неделе, о своей работе, о новых товарищах, о Борисе. Ласковый, веселый, а строгость на себя напускает, будто в самом деле такой. Волевой: живет в общежитии, учится в десятом классе и еще успевает посещать спортивную секцию. Вовсе не похож на сезонника, о каких мама говорила.
Шура попробовала встать, но тело стягивала боль. Ныли руки и спина.
— Долго нежишься, Шурка, — обронил Данил Матвеевич, входя в комнату. — Аль устала?
— Все болит, пап.
— Ну, это с непривычки, мало поработала. Я вот тридцать лет отстукал и хоть бы хны. Борька вон тоже не жалуется. Встретил его на улице: побежал на занятия в секцию. Ходила бы с ним, занималась чем-нибудь.
— Куда ты опять ребенка спроваживаешь? — спросила Вера Павловна, входя в комнату. — Мало того, что сезонницей сделал, еще что-то придумывает.
— Мамочка, ничего он не придумывает, — возразила Шура. — Сама я хочу заниматься в секции художественной гимнастики. В школе не было, а в клубе строителей есть. А сезонников теперь нет и в помине.
— Хорошего тебе желаю, Шурка, а ты мне перечить вздумала, — обиженно проговорила Вера Павловна.
— Да нет же, мамочка! Просто ты не представляешь...
— Добро, Шурка, добро, — пробасил Данил Матвеевич, похлопывая дочь по плечу.
Бригада Данила Матвеевича перешла на новый объект и вела кладку стен первого этажа. Шура работала вместе с Борисом. Не все еще получалось, как того хотелось, но она знала: Борис рядом, поможет.
Борис был доволен своей ученицей и временами смотрел на ее руки — тонкие и подвижные, уверенно прижимавшие кирпич к кирпичу. «Работящая», — думал он и переводил взгляд на хрупкую фигуру девушки, на ее лицо. Оно, как зеркало, отражало все переживания Шуриной души: сосредоточенность сменялась беззаботностью, задумчивость — озорной улыбкой. Как-то Борис спросил:
— Что-нибудь придумала?
— Ага! — кивнула головой Шура.
— Не новый ли метод кладки?
— Метод твой, только разреши мне работать самостоятельно.
— При условии, если будешь брать захватку рядом...
Однажды Борис подошел к Шуре, положил ей на плечо руку, и они склонились над стеной.
— Смотри, Шура, сколько машин понаехало, — глазами Борис указал вниз, на подъезд нового дома, что стоял напротив. — Новоселы!
С машин суетливо снимали мебель, чемоданы, узлы. Будущие соседи уже, видимо, перезнакомились. А два малыша по-петушиному налетели друг на друга, заспорили.
— На первом этаже лучше! — кричал крепыш в синем свитере. — На улицу через окно удирать можно.
— А на четвертом с балкона бумажные самолеты пускать хорошо, — пискливо доказывал краснощекий приятель.
— У каждого свои требования к новому жилью, — улыбнулась Шура. — И у всех радость.
— Радость новоселов. И наша...
Шура не ответила. Она нащупала руку Бориса и крепко ее стиснула.
Шура уже второй год работает на стройке и, к великому удивлению бригадира, проявила незаурядные способности. Однако это не помешало Данилу Матвеевичу волноваться сегодня. Заложив руки за спину, он вышагивал у дверей кабинета главного инженера строительного управления. Там заседала квалификационная комиссия. Там, за дверьми, Борис и Шура. Шутка сказать, на разряд сдают. Борька на шестой метит, Шура о пятом помышляет. И оба собираются в заочный строительный институт.
Дверь, обитая клеенкой, распахнулась и на пороге появилась Шура, радостная, возбужденная. Следом вышел Борис.
— Вот, пап... — Шура подала отцу маленькую книжицу, похожую на пропуск..
Лицо Данила Матвеевича расплылось в довольной улыбке:
— От всей души поздравляю вас... А тебя, Шурка, с аттестатом зрелости поздравляю.
— Я его давно получила, пап... Ты разве забыл?
— Тот аттестат без этого, — Данил Матвеевич потряс удостоверением, — не действителен! Теперь, дочка, у тебя и ремесло и знания. Это, в моем стариковском понятии, — настоящий аттестат зрелости.
СЕРГЕЙ ЧЕРЕПАНОВ
ОТЦОВСКИЙ ХАРАКТЕР
К исходу дня, когда на полевом стане начался ужин, приехала верхом на лошади бригадир-полевод Устинья Блинова. Легко соскочив с седла, по-мужски размяла ноги. Была она на вид лет тридцати, сероглазая, беловолосая, словно волосы прокалились от жаркого солнца. Особенно красивы глаза: большие, в продолговатых прорезях, под темными бровями и длинными ресницами.
Повариха предложила ей горячей рисовой каши с салом, но она отказалась. Устало опустилась на примятую траву, строго посмотрела на лафетчика Афанасия Панова и сказала:
— Хлеб портишь? Да?
Афанасий усмехнулся:
— Уже проверила? — За тобой надо в оба смотреть. На других массивах люди работают без фокусов, а у тебя...
Безнадежно махнула рукой. Пухлые губы вздрогнули и скривились. Нахмурилась, задумчиво наклонила голову, будто к чему-то прислушиваясь.
За ближними кустами талов, в ячменях, звонко вскрикнула перепелка: поть-полоть, поть-полоть! С озера Камышного в сторону озера Сункули промчалась стайка чирков. На полянку упал и рассыпался золотой луч предзакатного солнца.
— Чего же там у меня? Договаривай! — погасив усмешку, спросил Афанасий Панов.
— Поди-ка не знаешь?
— Откуда мне знать? Норму дневную перевыполнил, машина в порядке, поломок не было. Чего же еще?
— Не ври! Кого ты обмануть хочешь? — Голос Устиньи зазвучал сердито. — Знаешь! Все знаешь. Скашиваешь хлеба на высоком срезе, чуть не на сорок сантиметров. Полеглый хлеб не косишь. На твою работу стыдно смотреть. За высоким заработком гонишься? Вперед всех выскочить хочешь? А о вреде такой уборки ты, дурачина, не думаешь?!
Афанасий не спеша доел из алюминиевой чашки рисовую кашу, попросил у поварихи добавки и так же не спеша, не глядя на бригадира, зло произнес:
— Ты со мной, Устя, не балуй. В дураки меня рано записываешь. Ясно? Не тебе меня учить...
Помолчал, опять усмехнулся и — как камень бросил:
— Поставят бабу не на свое место... Она тебе наговорит. Тьфу!
Устинья не ответила. Тяжело поднялась с травы, взяла лошадь под уздцы, и, ни на кого не глядя, отвела ее за домик полевого стана.
Федор Петрович, все время молча слушавший разговор Афанасия с бригадиром, не выдержал и заметил:
— Напрасно ты ее так-то...
— Не вмешивайся, —хмуро ответил Панов. — Ты человек городской, наших порядков не знаешь. Коли надо, сами разберемся.
— Ишь ты, какой заноза!
— Будешь занозой. Ты думаешь, хлеб легко достается?
— Не думаю. Я, наверно, раньше тебя начал за хлеб бороться. Ты, дружок, еще под стол пешком бегал, а я уже знал, что такое хлеб и как его добывают.
— Чужими руками.
— Чужими? На, посмотри, какими это чужими!
Федор Петрович сдернул с головы затертую, с пятнами мазута фуражку, откинул с затылка поредевшие, с сильной проседью волосы и низко наклонился к Афанасию:
— Смотри, какая тут борозда!
Афанасий нерешительно притронулся к обнаженной голове Федора Петровича, нащупал растянувшийся на всю ширину затылка глубокий шрам, бугорки, образованные сросшимися костями, и отдернул руку, словно ожегся.
— Где это тебя так? За что?
— В двадцать восьмом. За хлеб.
Афанасий удивленно присвистнул.
Федор Петрович снова накинул фуражку на голову, достал из кармана коробку с табаком, закурил.
Федор Петрович Лутошкин, тракторист по специальности, сам напросился на уборку урожая в Сункули. На заводе, где он работал, комплектовалась бригада рабочих в помощь колхозникам. Хлеба в нынешнем году народились сильные. По многолетней традиции город помогал сельским труженикам. Федор Петрович подал заявление. Партийный комитет и завком уважили его просьбу.