— Нешто плохо стряпаю? — вздохнула она, заглядывая лучистыми глазами в побагровевшее лицо придавленного философа. — Мож сухо или пересолено? Ты б сказал, облаял, как заведено. Недосол на столе, а пересол-то на спине.
И Агафья Трифоновна, встав, повернулась к нему спиной, точно ждала, что он и впрямь сейчас ударит ее по выступающим позвонкам, по застиранному ситцу. Мучительный вековой стыд ошпарил сердце Льва Вениаминовича, и он придушенно замычал.
Дунища повернула его лицо к себе, впилась твердыми пальцами в щеки, как будто хотела голыми руками разорвать философу лицо. Тот вскрикнул, а Дунища кратко приказала:
— Базло открой.
— Что… — Лев Вениаминович вякнул кратко, но этого было достаточно. Дунища втиснула пальцы в его приоткрывшийся рот и, как крючьями, разжала ими челюсти. Рот распахнулся широко, как на приеме у зубного. Агафья Трифоновна аккуратно отправила туда первый кусок залежавшегося купеческого пирога, посыпанного черной земляной солью. У Льва Вениаминовича на глазах выступили слезы.
— Есть надо, а то испортится, — мягко сказала Агафья Трифоновна. — Для тебя земля рожала, для тебя пахали-сеяли. Стыдно не есть.
И соль земли вновь сотворила чудо: дальше Лев Вениаминович ел уже сам. Пирог с картошкой, пирог с грибами, пряники, леваши, копытки — он пожирал всё, хныча от восторга и боли в челюстях. Желудок, казалось, занимал все его нутро, еще одна шанежка — и он лопнет. Лев Вениаминович икал, стонал и плакал. Агафья Трифоновна улыбалась.
А потом на него, распираемого едой и чувством вины, навалился сонный паралич. Отрыжка бурчала в пищеводе, но Лев Вениаминович был не в силах разлепить почерневшие от соли земли губы и выпустить ее на волю. Стены комнаты растворились в холодной дымке, требовательно закаркали вороны, и он вновь увидел поле. Только теперь поле было многолюдно — множество мужиков и баб с привязанными у бока младенцами трудились на нем, колотя по комковатой земле какими-то инструментами, точных названий которых Лев Вениаминович, к стыду своему, не знал. Он знал столько ненужных слов — «эмпириокритицизм», «обертон», «палеография» — но не был уверен, что именно в руках у этих людей: вилы, мотыги, цепы? Наверное, все-таки мотыги.
И вдруг работа замерла, все головы повернулись в одну сторону, до Льва Вениаминовича долетел взволнованный шепот. А потом и он увидел, как идет к труженикам через поле неправдоподобно высокий и худой человек в черном. Его одежда напоминала рясу, только покороче. У человека были длинные черные волосы, такие прямые, что казались прилипшими к черепу, острая черная борода и узкий, как ноготок на мизинце, бледный лик. Человек приближался быстро, точно грозовая туча, казалось, что он летит над полем. Труженики истово кланялись ему в пояс.
Неожиданно, будто наткнувшись на невидимое препятствие, он остановился рядом с низкорослым мужичком, тот отбросил мотыгу и замер, запрокинув сияющее преданным восторгом курносое лицо. Человек в черном навис над ним, тремя клевками поцеловал в заросшие щеки, а потом распахнул рот, оказавшийся совершенно каким-то резиновым, неправдоподобной ширины — Лев Вениаминович охнул от ужаса, он никогда не видел, чтобы рот был шире самого лица. Этой огромной пастью человек в черном наделся мужичку на голову и стал, змеино подергиваясь всем телом, наползать на него, как удав. Мужичок покорно стоял на месте, слабо подергивая руками — он исчез в черной пасти по самые плечи. Люди, что трудились поблизости, поспешили к нему, шлепая по земле грязными твердыми пятками, и сгрудились вокруг черного и его жертвы. Сначала Лев Вениаминович решил, что они бегут на помощь, но люди хлопали в ладоши и приплясывали. В воздухе задрожала неузнаваемая, стонущая народная песня.
Наконец черный наделся на мужичка до самой земли, босые ноги исчезли в пасти. Черный выпрямился — теперь он казался еще выше и тоньше и еще меньше походил на настоящего человека. Наступила тишина. Какая-то женщина сняла с бока тощего младенца и с поклоном передала черному. Тот пощекотал младенца под шейкой, поцеловал в пуп и проглотил целиком.
Безуспешно пытаясь проснуться, Лев Вениаминович разразился полным ужаса сипением, но его заглушила громоподобная отрыжка, вырвавшаяся из горла черного людоеда. Тот запрокинул голову, и из его растянутой пасти хлынул фонтан костей — потемневших, как будто обожженных. Кости дождем посыпались на поле, люди замахали мотыгами, измельчая их и вбивая в землю, тщательно перемешивая с ней. И прямо на глазах земля утучнялась, жирнела, из-под мотыг, как в ускоренной съемке, полезли первые зеленые иглы ростков.