— Почему же? — спросил хитрый Ника, с удвоенной энергией загоняя в полосу шпоны. Он знал, что Кучугура не терпит, когда разговоры мешают работе.
— А потому, — внушительно сказал Кучугура, — пока толстопочтенный Черчилль раскачается…
Тут Серегин решил, что ему надо вмешаться в разговор.
— Федор Ильич, — сказал он, — Черчилль — глава союзного нам государства. Так говорить о нем нехорошо. А второй фронт — дело сложное, требует серьезной подготовки.
— Эх, товарищ младший политрук! — воскликнул Кучугура. — Липовый он союзник. Ведь вы этого Черчилля, наверно, недавно знаете, да и то по книжечкам да газетам, а я с ним с тысяча девятьсот восемнадцатого года знаком.
— Лично? — изумился Ника.
— Ну, не лично, а через его представителей. Небось тогда он интервенцию быстренько организовал. Вот я в Мурманске и познакомился с ним. До сих пор, как вспомню, аж волосы дыбом встают!
Хотя Кучугура сказал это угрюмо, все засмеялись, глянув на его гладкую, как бильярдный шар, голову.
Ответственный редактор обычно читал полосы за одним столом с корректорами. Ровно в два часа ночи он выходил из своих закулисных апартаментов, всегда застегнутый на все пуговицы и выбритый до синевы. Надевая очки в черепаховой восьмигранной оправе, — редактор пользовался ими только при чтении, — он обращался к Бэле Волик неизменно с одним и тем же вопросом:
— Ну, как у нас сегодня дела?
В ответ, Бэла безмолвно разворачивала перед редактором мокрые полосы. В дежурство Серегина никаких отклонений от этой традиции не было.
При появлении редактора Серегин снова затомился, ожидая, что Макаров прикажет снять очерк. Со своего места он видел лишь подстриженный затылок и крутые плечи батальонного комиссара (в молодости редактор работал грузчиком в Новороссийском порту), которые никак не выражали его настроения. Читал Макаров медленно и очень внимательно, — Серегин успел выкурить, три длинные самокрутки, пока увидел, что редактор оторвался от полосы. Вот сейчас он скажет!.. Редактор действительно что-то сказал Бэле Волик, которая метнула быстрый взгляд в сторону Серегина. Истомленный ожиданием, чтением оттисков ж бессонной ночью, многострадальный автор уже смирился с воображаемой неудачей. Он сидел, вперив глаза в гранку сводки Совинформбюро, и, ничего в ней не разбирая, готовился услышать вопрос Кучугуры: «Так чем будем заменять очерк, товарищ дежурный?» Но вопроса этого не последовало. Кучугура получил подписанную редактором полосу и стал ее заделывать. У Серегина камень свалился с сердца. Может, очерк и не такой уж плохой?
В четвертом часу братья Шестибратченко с помощью верстальщиков потащили полосы на машину. Печатная машина установлена в кузове грузовика. Отросток ее вала выпущен сквозь стенку кузова и снабжен маховиком, который можно вращать вручную или мотором от движка. Вручную пришлось крутить только два раза — во время отхода. Пока Шестибратченко, приготовляя полосы, орудовал в недрах фанерной будки, воздвигнутой над печатной машиной, дежурному нечего было делать.
Серегин вышел во двор, постоял, поеживаясь от утренней свежести, слушая, как в непроницаемом мраке вдалеке плачут шакалы. Хлопнула дверь, по камням застучали легкие каблучки.
— Шестибратченко, возьмите оттиски!
Каблучки возвращаются и останавливаются возле Серегина.
— Друг мой, — слышит он из тьмы, — что вы здесь стоите?
— Курю.
— Ах, курите? А я думала — считаете звезды. Я вижу, вы уже начали зазнаваться.
— Чего же мне зазнаваться?
— Ну как же! На глазах у изумленных сотрудников вы стали выходить в таланты!
— Да откуда ж это видно? — говорит Серегин, опасаясь подвоха.
— Как — откуда? Написали хороший очерк.
— Это кто ж сказал, что он хороший? — недоверчиво спрашивает Серегин.
— Вот тебе и на! Я говорю! Разве этого мало?!
— Бэла, — просительно говорит Серегин, — умоляю вас, будьте искренней. Ведь я же знаю, что вы ни за что на свете не скажете обо мне ничего хорошего.
— Боже мой, — притворно ужасается Бэла, — вы видите меня насквозь! Вот теперь я убедилась, что вы действительно инженер человеческих душ. Ну хорошо, так и быть, скажу: ваш очерк очень понравился батальонному комиссару.
— Шутите! — пробормотал Серегин.
— Вы удивлены? Я тоже.
Некоторое время оба молчат. Серегин ждет, что Бэла сообщит подробности, но Бэла тоже молчит, потом неопределенно вздыхает и уходит.
Серегин берет у Шестибратченко оттиск полос без приправки и несет их в редакцию, чтобы еще раз проверить, не вкралась ли куда-нибудь коварная опечатка. Это — последняя проверка. Когда он заканчивает ее и выходит во двор, оказывается, что уже наступил рассвет. Макушки гор сияют нежной зеленью, на склонах тают клочья тумана, свежий ветерок из ущелья колышет гибкие ветви ивы, под которой — для маскировки — поставлен печатный цех на колесах. Скрытая в фанерной будке печатная машина шумит, как морская волна. Вот ее рычаги и шестеренки с ровным гулом и шелестом подкатывают тяжелую плиту с набором. И подобно тому, как морской вал, грохоча, обрушивается на мелочь прибрежной гальки, так и вал печатный, вздыхая, давит и тискает черную икру набора. Волна расплескалась, отползает, шурша, назад, и шестерни с шорохом отводят из-под вала плиту. Но вот волны начали накатываться все чаще и чаще, они уже бегут одна за другой в ровном напряженном ритме. Это Шестибратченко пустил машину на полную мощность, и она размножает газету с произведением Серегина со скоростью тысячи оттисков в час.