На такое Пушкин не мог не ответить — и поэт ответил, да еще как. А. И. Тургенев писал брату 20 сентября 1832 года, что были в те дни «споры», «Пушк<ин> начал обвинять Вяземского, оправдывая себя». Более того, он высказывался на сей счет и вне пределов кружка «литературной аристократии», в более широких аудиториях. Например, Н. А. Муханов зафиксировал в дневнике 5 июля 1832 года: «Пришел Александр Пушкин. <…> О Вяземском. Он сказал, что он человек ожесточенный, aigri, который не любит России, потому что она ему не по вкусу». Но наиболее сильным, разящим ответом Пушкина своим критикам был ответ поэтический.
Эти стихи не были напечатаны при его жизни, и можно только предполагать, отделал ли их поэт окончательно и огласил ли в каком-нибудь собрании. Черновой вариант латентного стихотворения был опубликован (под заглавием «Полонофил») лишь в 1903 году, и то в маловразумительном виде. В течение десятилетий текст, по существу, замалчивался и печатался разве что на задворках «академических» изданий. А затем на него обратил внимание выдающийся текстолог С. М. Бонди и реконструировал стихотворение, причём считал проделанную работу, как вспоминают его ученики, «почти бесспорной». Вместе с тем — что показательно — С. М. Бонди наотрез отказался публиковать реконструкцию, и она увидела свет только после кончины пушкиниста, в 1987 году.
Вот этот полный уверенности в собственной правоте пушкинский ответ, бичующий внутренних клеветников России (в ломаных скобках помещены слова, реконструированные С. М. Бонди):
Стихи более чем убедительно доказывают, что массированная критика «русских европейцев» не то что не сломила Пушкина, но даже не заставила его хоть в чем-то усомниться (что, похоже, произошло в ту пору с Жуковским). Она только укрепила поэта в стремлении отстаивать исконные русские ценности и интересы, самую русскость. Вместе с тем предельная жесткость ответа показывала, что примирение русскости с просвещением в ущерб русскости (на чём настаивали критики) было для Пушкина невозможно.
Дороги поэта и «русских европейцев» отныне расходились.
Было бы заблуждением думать, что Пушкина в ходе полемики по польскому (а точнее, русскому) вопросу не поддержал никто. Напротив, большая часть России приняла в 1831 году его сторону (ср.: «Россия вопиет против этого беззакония»). Сам царь и члены августейшей семьи, правительственные чиновники, литераторы средней руки, офицеры, обыватели и представители иных сословий и профессиональных групп восторгались пушкинскими стихами. Это, безусловно, важно, однако много важнее то, что интеллектуальная элита, «коноводы» общественного мнения и культуры, люди, от которых в значительной мере зависело будущее страны, демонстративно подвергли Пушкина остракизму.
В этом сообществе Пушкин оказался в почти полной изоляции.
Ярким исключением стал, пожалуй, только Чаадаев, написавший поэту в непростую для того минуту поистине вещие слова: «Мой друг, никогда ещё вы не доставляли мне такого удовольствия. Вот, наконец, вы — национальный поэт; вы угадали, наконец, своё призвание. Не могу выразить вам того удовлетворения, которое вы заставили меня испытать. <…> Я не знаю, понимаете ли вы меня, как следует? Стихотворение к врагам России в особенности изумительно; это я говорю вам. В нем больше мыслей, чем их было высказано и осуществлено за последние сто лет в этой стране. <…> Не все держатся здесь моего взгляда, это вы, вероятно, и сами подозреваете; но пусть их говорят, а мы пойдём вперёд; когда угадал… малую часть той силы, которая нами движет, другой раз угадаешь её… наверное всю. Мне хочется сказать: вот, наконец, явился наш Дант…».