Софи с мертвенным лицом, двигаясь как в тумане, проходит ритуал венчания. В «подарок» новобрачным Мартин приготовил ампулы с цианистым калием.
Фашистам нужен именно такой наследник Эссенбеков. Их упования на Мартина оправдались. Мартин застывает над трупами отравленных, подняв руку в нацистском приветствии.
Премьера фильма состоялась в октябре 1969 года в Риме.
Почему взят на вооружение именно этот фильм?
Почему разговор о киноинтерпретации «Бесов» в «Гибели богов» — фильме с антифашистской проблематикой — кажется нам таким актуальным в нынешней России?
Оглянемся вокруг.
Когда шельмование истины приобретает такой размах, что наиболее совестливым даже из участников «акции» становится не по себе, тут и выталкивается на сцену пугало «коричневой опасности».
Дескать, убедитесь: эти неандертальцы собираются вас, рафинированных интеллигентов, через мясорубку прокручивать. Есть желающие?
Волевое государственное строительство с верой, разумом и «милостью к падшим» никакого отношения к фашистской диктатуре не имеет.
Свободно разгулявшиеся «бесы» и фашисты равно являются порождением бездны. При определенных обстоятельствах они даже найдут общий язык.
В приемах затягивания в сети у тех и других «бесов» гораздо больше общего, чем может показаться на первый взгляд.
Этим ли мошенникам церемониться с человеческой душой!
В статье «Одна из современных фальшей» («Дневник писателя». 1873) Ф. М. Достоевский так характеризует самонадеянного Петра Верховенского и ему подобных:
«Это мошенники очень хитрые и изучившие именно великодушную сторону души человеческой, всего чаще юной души, чтоб уметь играть на ней как на музыкальном инструменте».
«Бесы» раскидывают сети. Даша боится за Ставрогина: «Да неужто вы не видите, что вы кругом оплетены их сетью!». Сами члены «революционной» пятерки «чувствовали, что вдруг как мухи попали в паутину к огромному пауку; злились, но тряслись от страху».
Главный «бес», Петр Степанович Верховенский, третирует и собственного отца — Степана Трофимовича.
Петр Верховенский заискивает перед Ставрогиным и именно ему однажды в упоении, как будто опьяневший, плохо владея собой, выкладывает программу «бесов».
«— Ну, Верховенский, я в первый раз слушаю вас, и слушаю с изумлением, — промолвил Николай Всеволодович, — вы, стало быть, и впрямь не социалист, а какой-нибудь политический… честолюбец?
— Мошенник, мошенник… Вас заботит, кто я такой? Я вам скажу сейчас, кто я такой, к тому и веду. Недаром же я у вас руку поцеловал. Но надо, чтоб и народ уверовал, что мы знаем, чего хотим, а что те только „машут дубиной и бьют по своим“. <…> Мы провозгласим разрушение… почему, почему опять-таки, эта идейка так обаятельна! Но надо, надо косточки поразмять. Мы пустим пожары… Мы пустим легенды… <…>… И рухнет балаган, и тогда подумаем, как бы поставить строение каменное».
Первейшая задача для Петра Верховенского, «чтобы всё рушилось: и государство, и его нравственность». Народу нужно кинуть яркий фетиш на забаву, чтоб уж не вспоминал о старых идеалах и Русском Боге. Русский Бог уже спасовал пред «дешевкой». А «власть имущие» ведь только грозятся навести порядок, изловить нарушителей спокойствия, но по глупости заламывают руки своим же. И вот, если с помощью «обаятельных идеек» выпустить на волю инстинкты, тогда, вполне возможно, и рухнет ненавистный балаган — Государство Российское.
Разговор о подметных прокламациях между губернатором фон Лембке и Петром Верховенским:
«— Но, однако же, тут, например, приглашение к разрушению церквей.
— Отчего же и нет? Ведь вы же умный человек и, конечно, сами не веруете, а слишком хорошо понимаете, что вера вам нужна, чтобы народ абрютировать. Правда честнее лжи».
Петруша Верховенский приманивает призраком истины. «Правда честнее лжи» — неоспоримое суждение. Честный фон Лембке должен купиться. Святая простота!
Младший Верховенский умело и целенаправленно разделяет веру и разум. Искусственная «развилка»: либо — верующий дурак, либо — умный циник.
Кто же себя дураком признает? Уж лучше — в циники. А вера — для народа, чтобы его в стадо согнать. Ты же — над стадом, в качестве элиты.
Вера и разум, особенно когда нераздельны, представляют собой серьезную силу.
Пусть бы эти «старые формы» остались в виде красивой обертки.
Но вот беда. Когда в сиянии славы возвышает голос классическая русская литература, становится всё труднее представить разрушение актом героическим.