Сколько времени прошло — не скажу, не помню. Похоже, что по магистрали, обычно оживлённой — удивительное дело! — не проехала ещё ни одна машина ни в одну сторону, ни в другую. Чекист вместе с Анной выбрались на магистраль. И тут настал черёд ещё раз удивиться — да ещё как! Майор подошёл к своему стоящему «вверх ногами» мотоциклу и решительно повернул его набок.
— Помогите чуть-чуть, — попросил он сестру. Тут и я ожил, подбежал к «харлею», и мы втроём поставили его на колёса. Подумать только: он сразу завёлся! Ну и машина! Майор уселся в кресло, положил на рукоятки свои замотанные бывшей рубашкой руки, попробовал двигать рычагами — всё получилось.
— Спасибо, девушка! Извините — и до свидания. Берегите брата, он такой неуклюжий! — Майор, улыбнувшись, дал по газам и буквально за секунды умчался в сторону Москвы, окутав нас пахучими бензиновыми парами.
Так что же всё-таки заставляло его рисковать, преодолевать боль, не отступиться от своего?
С той поры, что бы я ни слышал о чекистах, «гебистах», «палачах в голубых погонах», я всегда вспоминал «магистрального» майора и думал про себя, и говорил, если был не один: «А я „конторских“ уважаю! Они достойны этого — по крайней мере, лучшие из них!».
Ровно полвека назад закончил я, да ещё с «красным дипломом», Московский государственный университет. Если принять во внимание, что и факультет закончил тот самый, что выбрал по душе — философский, то невольно может возникнуть у кого-то вопрос: а как же тебе это удалось, белорусская деревня из Толочинской средней школы № 2, где из всех выпускников только ты один, русский по крови, и рискнул покинуть ставшую родной Беларусь?
А вот и удалось! И, разумеется, без всякого блата и без всяких «бабок» — этого тогда, в сталинские годы, просто не было в принципе. Да и какие там «бабки» в семье сельского райкомщика? Удалось-таки — в том числе и потому, что «свет не без добрых людей». Жизнь по-разному, порою причудливо, подтверждает истину этих слов.
Провожая меня в Москву, отец сказал:
— Одобряю, сынок, твоё решение. Конечно, если бы ты поехал учиться в Минск, было бы проще: картошечки мешок подбросить, сальца… Нет-нет, я тебя не отговариваю, дерзай, штурмуй Москву. Но имей в виду — смогу высылать тебе в месяц только 150 рублей, не больше. Я всё рассчитал. Сам знаешь — ты теперь в нашем доме третий студент, а жить два года придётся семерым на пять семей…
Да, такая вот арифметика. Отец уже знал, что осенью 51-го его пошлют на учёбу в республиканскую партийную школу; было уже неудобно, что один из лучших в республике секретарей райкома пишет в анкетной графе «образование» слово начальное (или ЦПШ — церковно-приходская школа). Два года в Минске на студенческих харчах, да старшая — выпускница-медичка, да ещё сестра Анна в БГУ, да мама с Лидой в Толочине. А тут и я с Москвой! Отцу партшкола обещала заветное «н/в» (незаконченное высшее). Впрочем, даже при ЦПШ он был одним из самых грамотных людей! Как это у него получалось — никогда не пойму, но сохранившиеся у меня жёлтые, ломкие отцовские письма полувековой давности удостоверяют: грамотность его была на удивительной высоте. Включая синтаксис: все запятые, тире и двоеточия знали своё место. Отец, смеясь, говорил нам: «Откуда я знаю, зачем здесь запятая! Чую нутром — нужна, я её и кручу слева направо. Безо всяких правил!»
Забегая вперёд, скажу: отец, как всегда, сдержал слово на все пять университетских лет. 150 рублей — столько стоила в первые два года учёбы койка… даже не койка, а койко-место в огромной, на двоих с Колей Беловым, кровати в коммуналке (зато Скатертный переулок, самый центр Москвы, со «спины» редакции знаменитых «Известий», в 150 метрах от бронзового опекушинского Пушкина!). Хозяйкой нашей большой кровати за шкафом в маленькой комнате (всего комнат в квартире было девять, то есть девять хозяев на одну кухню и один вечно закрытый изнутри туалет) была необыкновенно колоритная обрусевшая литовка Сабина Антоновна Венцель. Но о ней как-нибудь в другой раз, она заслуживает отдельного рассказа.
Потом, начиная со второго семестра третьего курса, я был самым счастливым жильцом 444-й комнаты в знаменитом общежитии на Стромынке. И плата за него была в десять раз меньше, чем у Сабины. Так что пропорцию 1:10, но в пользу бедных, знало и то среднесоветское «уравнительное» время. Ах, какая была славная общежитейная житуха! Собирали мы впятером по 150 рублей с носа в общую кассу и жили «питательной коммуной», как выражался польский друг Вацек Бонашук; а ещё был словак Миша Михлович и трое русских — я с Володей Фроловым и Миша Конкин, оба бывшие фронтовики. Пять раз по 150 рэ — магическая цифра в моей студенческой жизни! — обеспечивали нас горячими завтраками и ужинами на целый месяц (огромная сковорода жареной картошки за один присест, да ещё икра кабачковая, а то и баклажанная — дешевле не было). 150 рэ — гарантированные обеды в столовке на Моховой: суп на м/б (то есть на мясном бульоне), котлета с пюре, сладкий чай и хлеб «от пуза» — бесплатно, равно как и соль с горчицей. Так что в благословенные те времена удавалось сэкономить и на носки с новой рубашкой, а за год — даже на костюм. Разумеется, самый что ни на есть…