На ее пальце сияло кольцо с крупным чистейшим бриллиантом.
— Это дешево, — решила добить своих знакомых Инесса. — Тут такое минимум тридцать семь стоит.
— Я бриллианты не люблю. — Вика невольно поморщилась. Инесса добилась своего — опустила настроение своих знакомых, и в глазах ее было ликование.
— Дело вкуса, — сказала Инесса. — Мне нравится…
Глава 9
КОГДА БОЛЯТ СТАРЫЕ РАНЫ
Ушаков встал из-за стола, сделал несколько резких движений, помассировал шею и лоб, но это не помогло. Он подошел к окну и мрачно поглядел на хлещущий за окном по черепице двухэтажных особняков, по плоским крышам пятиэтажных хрущоб, по асфальту, зонтам и машинам противный долгий дождь.
В Полесске менялась погода. Пришел влажный циклон, давление резко упало. И у Ушакова из дальних закоулков тела поползли затаившиеся боли. Ныла сломанная лет тридцать назад рука. И шею сковало. Но все это мелочи. Хуже, что гудела чугунным котелком голова. Как-то так получается, что боль старых ран в такие вечера связывает разошедшиеся кончики времен. И кажется, что не семнадцать лет кануло в Лету с того момента, как обдолбавшийся наркотиками зэк убивал опера, а было это вчера…
А ведь действительно прошло семнадцать лет. Ушаков в такие вечера ненавидел несущееся вперед время. Ибо неслось оно в одну сторону. От прошлого остались боли. А от будущего сейчас только ощущение неизвестности и четкое знание того, что жизнь движется к финалу.
Как же мучает мигрень! Той металлической трубой озверевший, расставшийся сознательно и окончательно с человеческим обликом зэк едва не вышиб из Ушакова жизнь. Но едва не считается.
Была Сибирь. Был поселок Олянино в лесу, представлявший собою одну колонию-поселение, где жили несколько сот заключенных. Был уже ставший тогда давно привычным сибирский лесоповал. Ушаков получил оперативную информацию от своего источника, что в колонию-поселение пошли наркотики и закрутились большие деньги. Нужно было срочно что-то предпринимать. И они двинули туда — Ушаков со своим коллегой и соседом по кабинету — оперативники областного Управления исправительно-трудовых учреждений и еще один инспектор. По дороге прихватили местного опера угрозыска, Они еще не знали, что заснеженный тракт — это для них дорога в ад.
С наркотиками разобрались быстро. Общими усилиями за пару дней вычислили пять человек, кто завалил зельем колонию. Примерно прикинули, куда уходили деньги. Оставалось расколоть зэков и повязать под ельников, возивших наркотики. Те пятеро знали, что их беззаботная жизнь кончилась. И, вечерочком вбахавшись наркотой, обсуждая, что делать, вдруг посмотрели друг на друга и все поняли без слов.
— Им же, псам, хуже, — сказал главарь.
Что сказал тот зэк, очутившийся на пороге штабной избы, где вели приезжие опера военный совет? Ушаков помнил эти слова дословно:
— Гражданин начальник. Прибыл полковник Рогов. Зовет всех в администрацию.
Трое ребят двинули из избы, а Ушаков замешкался. Спасла его привычка ничего не принимать на веру. И когда снаружи вдруг весенним громом загрохотали оглушительные ружейные выстрелы, Ушаков — безоружный (тогда итушники не имели привычки таскать с собой оружие), выбивая телом раму, кинулся в окно. А потом увидел ту самую трубу, в вечереющем солнце ржавчина на ней выглядела кровью. Но вскоре она окрасилась кровью настоящей. От удара он отключился и, что происходило в колонии, узнал позже, на больничной койке.
Узнал, как те зэки, поняв, что пришел конец вольнице и снова светят сроки длинные и дорога дальняя, хотя намного дальше Сибири не пошлют, решили пуститься во все тяжкие. Что такое колония-поселение? Ни вооруженной охраны, ничего. Там живут те, кого посчитали исправляющимися, досиживающие последние годки и трудящиеся на заготовке древесины. Это нечто вроде обычной деревни. Только там еще живет администрация колонии. С нее и начали. Первым наркоманы убили молоденького лейтенантика, его жену и ребенка — зарезали заточками, забрали ружья, сгребли патроны. И пошли «мочить приезжих ментов». Убивали всех, кто встречался на пути. Объединенные единой черной волей, они щедро сеяли смерть. Красноватый в лучах заката снег окрасился кровью, и еще на нем зачернели трупы. А зэки, счастливые в своем освобождении от всех оков, сковывавших их раньше, шли по поселку вестниками погибели. И гремели ружейные выстрелы.
Двое зэков-активистов сумели снять с трупа опера уголовного розыска пистолет, пока озверевшие наркоши не погнали их прочь. Тогда активисты кинулись к замполиту, тот сидел в доме, разложив в бойницах окон охотничьи ружья и боекомплект.
— Они там у дома собрались. Если мы двинем туда, то их взять можем, — взволнованно воскликнул один из активистов.
— Обязательно. Дай пистолет, — кивнул замполит. Активист отдал пистолет. Замполит упер вороненый ствол ему в живот и тонким визжащим голосом крикнул:
— Вон отсюда.
И стал держать оборону, плюнув на все, решив для себя в этот переломный миг раз и навсегда, что своя шкура куда дороже, чем тысяча чужих шкур.
А те двое активистов вдруг поняли другое — перед ними в лице обколовшихся озверевших зэков воплощенное зло. С этим злом не договоришься, его не задобришь. Его нужно только уничтожить. И, найдя в разгромленном доме одного из сотрудников колонии старенькое ружье с тремя патронами, они двинули на тех, кто недавно мог считаться корешами, во всяком случае, своими, а теперь стали непримиримыми врагами.
Первым выстрелом активисты ранили наркомана и тем самым спасли многих, поскольку убийцы вошли в раж и их страсть к крови еще не была утолена. А тут они ударились в панику, до которой от кровавого куража один шаг, и, стреляя во все стороны, не зная, кто и откуда их возьмет на мушку, рванули прочь из поселка. На дороге они захватили грузовик, ехавший забирать оперов, и устремились на нем в направлении города. На свое счастье, водитель машины сумел по дороге выпрыгнуть из кабины, добрался до железнодорожной станции и обо всем сообщил в милицию.
Район перекрыли военные и силы УВД. Беглые метались, как затравленные волки, ощущая, что круг сужается и загонщики все ближе. Когда их задерживали, один успел застрелиться. Остальных расстреляли позже, по приговору суда, притом их главарь визжал, как свинья, когда объявили приговор, и все пытался бухнуться на колени. Замполита-труса поперли в три шеи из органов, зэков-активистов освободили и дали по ордену — случай в истории исправительно-трудовых учреждений уникальный. А Ушаков, единственный из той четверки, выжил. И теперь всякий раз, когда менялась погода, головная боль напоминала ему о том страшном вечере.
Те трое оперов, которые легли тогда в Олянино, были хорошими людьми. И Ушаков считал, что живет на этом свете и за них, поскольку должен был погибнуть с ними в том чертовом поселке. После той бойни что-то изменилось в нем. Очнувшись через два дня в больнице, узнав все, он вдруг ясно осознал, что теперь ничто не примирит его с этой темной силой. И еще — он перестал бояться за себя. И много раз, когда уголовники обещали посчитаться, порезать его на куски, расстрелять, намекали, что все под богом ходим, он только смеялся. Действительно, все ходим под богом. Как будет, так и будет. Появилась в нем после того дня какая-то мощная целеустремленность.
Она пугала самых отпетых уголовников и вместе с тем даже у них вызывала уважение. Каждый в области знал, что если Ушаков вышел на цель, то его не остановит никто и ничто — ни начальство, ни угрозы, ни пули.
Начальник уголовного розыска вернулся за свой стол и продолжил листать распухшее оперативное дело «Сигаретчики». Недавно завели уже шестой том — материалов накапливалось все больше. Информация, которая ложилась в корки сводками, агентурными сообщениями, рапортами, становилась все более убойной, опасной.
Он вытащил из конверта и разложил на столе фотографии. Основные подозреваемые — с левой стороны, жертвы — с правой. Живые и мертвые — по две стороны стола. Интересно, что с каждым месяцем фотографии с одной стороны перекочевывали в другую: из мира живых — в мир мертвых. Эдакое равновесие в природе. Ты убил — тебя убили. И государственное правосудие как бы и не требуется — все утрясается само собой. Каждый из тех, кто находился на левой стороне, надеялся выжить и пользоваться тем, ради чего и было все затеяно, — большими деньгами. Каждый хотел, но получалось это далеко не у каждого, и тогда очередная фотокарточка ложилась в этом пасьянсе на другую сторону.